День бледнел и, догорая, угасал.
Звоны музыки и чары унося,
Увидав, что все старанья ни к чему,
Удалилися все женщины, стыдясь,
Возвратилася в столицу их толпа.
И царевич, в той безлюдной тишине,
Увидавши опустелые сады,
Вдруг почувствовал изменчивость вдвойне
И вернулся опечален во дворец.
Царь-отец, спросив о сыне и узнав,
Что от радостей царевич отвращен,
Был такой великой скорбью поражен,
Точно в сердце острый меч его пронзил.
Он немедленно же созвал весь совет,
Вопрошал, и все ответили ему:
«Недостаточно желаний для того,
Чтобы сердце, полонивши, удержать».
5. РАЗЛУКА
И царь увеличил возможности чары,
Влеченья телесных услад.
Ни ночью, ни днем не смолкали напевы,
Царевич от звуков устал.
Ему опостылели нежные звоны,
Он жаждал отсутствия их.
Он думал о старости, боли и смерти,
Как лев был, пронзенный стрелой.
Послал к нему, зоркой заботой тревожим,
Отменных советников царь
И тех из родных, что с младыми летами
Красу сочетали и ум.
Чтоб, ночью и днем пребывая с грустящим,
Влияли они на него.
Чрез малое время царевичу снова
Возжаждалось выезд свершить.
Опять колесница златая готова,
Рысистых коней четверня,
И с свитой блестящей друзей благородных
Из пышных он выехал врат.
Как, семенем вырощен четырекратным,
Под Солнцем сияет цветок,
Так в блеске духовном был светел царевич,
В нем юное время — как луч.
Меж тем как из города ехал в сады он,
Ему уготован был путь,
Цветами, плодами сияли деревья,
И сердцем беспечен он был.
Но возле дороги он пахарей видел,
Что шли, проводя борозду,
И черви там вились,— и дрогнуло сердце,
И вновь был пронзен его дух.
О, горестно видеть свершенье работы,
Работают люди с трудом,
Тела склонены их, и волосы сбились,
На лицах сочащийся пот.
Запачканы руки и пылью покрыты,
Пригнулись волы под ярмом,
Разъяты их рты, и неровно дыханье,
И свесился набок язык.
Царевич, исполнен огнем состраданья
И с любящим нежным умом,
Был ранен такою пронзающей болью,
Что в пытке своей застонал.
Сойдя с колесницы и севши на землю,
На зрелище боли смотрел,
И в мыслях, сплетясь, протянулись дороги
Рожденья и смерти пред ним.
«Увы,— он вскричал,— злополучие миру,
В несведущей он темноте!»
И спутникам он предложил, чтобы каждый,
Где вздумает, там отдыхал.
Сам сел он под тению дерева Джамбу
И мыслям отдался своим.
Он думал о жизни, о смерти, о смене,
О тлене, о дальнем пути.
Так сердце свое закрепив без смущенья
И тучкой пять чувств затянув,
В просвете он внутреннем весь потерявшись,
Изведал первичный восторг 12.
Первичная чистая степень восторга,
Все низкое прочь отошло,
Настало затем совершенство покоя,
Слиянье с Верховным в одно.
Отдельность души от препоны телесной,
Один ясновидящий взор.
Он видел страду и томление мира,
Предельное горе его.
Болезнь разрушает, и в старости — тленье,
И смерть убивает совсем,
И люди не могут для правды проснуться,
И гнет он чужой принимал.
«Я буду искать,— он сказал,— и найду я
Один благородный Закон,
Чтоб встал он на смерть, на болезнь
и на старость,
Людей бы от них защитил».
В спокойном потерянный так созерцаньи,
Он думал, что юность, и мощь,
И жизненность силы, в повторном возврате,
Свершают конечный свой тлен.
О том он без радости мыслил чрезмерной,
Без скорби, без смуты ума,
Без грезы дремотной, без крайней истомы
И без отвращенья души.
Он думал об этом в спокойствии мира,
Лучами внутри осиян.
И Дэва из Чистых высот появился,
Как Бхикшу, как нищий, пред ним.
Дошел он до места, где медлил царевич,
Царевич почтительно встал,
Спросил его, кто он, и Дэва ответил,
Ответствуя, молвил: «Шаман м.
При мысли о старости, смерти, недуге
Томительно я заскучал,
Оставил свой дом, чтоб искать избавленья,
Но всюду, куда ни взгляну,
Все старость да старость, все смерть и недуги,
Все гибнет, не прочно ничто.
Ищу я блаженства чего-нибудь в мире,
К чему не притронется тлен,
Того, что не вянет, того, что не гибнет,
Начала не знает совсем,
На друга и недруга с равенством смотрит,