Она и в мое время была стриженой, в пенсне, всегда одинаково одета в тайер, даже и на юбилеях. Она в женском клубе имела поклонниц, – ее, как я уже писала, – называли «наш Гегечкори». Ко мне она, как передавали, относилась хорошо. И при встречах мы всегда бывали любезны друг с другом. С моей мамой, которая не знала о ее прошлом, она дружила.
Иван Алексеевич не был на похоронах. На следующий день, вместе с Ю. И. Айхенвальдом, отправился в Козлов, Тамбов, Пензу, где им за выступления платили окороками, – Москва уже начала голодать.
В архиве Ивана Алексеевича я нашла страничку, написанную его рукой.
«Арсений Николаевич Бибиков умер от чахотки (в Москве – когда? в 23 г.?). (Умер А. Н. Бибиков не в 1923, а 1927 году, пятидесяти четырех лет отроду. – В. М.-Б.)
Так исчез из мира, в котором я еще живу, человек, отнявший у меня В. Что сталось с его Ворголом, где в ту далекую летнюю ночь мы встретили с ней любовь?
Вся Россия стала мужицкой – и кажется мне пустой, печальной, – ни одной усадьбы! И то, что у нас с ним когда-то была другая Россия, что мы жили в ней и были друзьями первой молодости, – как теперь кажется, – счастливы, точно сон какой теперь.
Коля мне писал, что перед смертью у него, страшно худого, высокого, была темная пегая борода, восковое лицо».
И он все звал всех незадолго до смерти куда-то вместе ехать то за границу, то на Кавказ. Был, как всегда, ко всем благостен и добр.
После смерти жены он года через три вторично вступил в брак с артисткой Полиной Афанасьевной Полянской.
Варвара Владимировна поступила правильно: такая женщина не должна быть женой творческого человека. Для этого в ее натуре не было необходимых черт. Творческий человек сам, прежде всего, живет для своего творчества, и ему нужно устроить жизнь так, чтобы она была приноровлена к его работе.
Трудно, – и не сразу можно это почувствовать, – только с годами отдаешь себе отчет, почему тот или другой поступок и та или другая обстановка необходимы, чтобы писатель, художник, композитор, ученый мог творить.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Юлий Алексеевич не ошибся: поездка в столицы преобразила Ивана Алексеевича.
Он попал в Петербург хотя и молодым писателем, но уже печатавшимся в толстых журналах, обратившим на себя внимание таких корифеев, как Гайдебуров, Жемчужников, Михайловский.
С 1892 по 1895 г. у него написано десять рассказов, главная тема восьми – деревенская нищета, обеднение помещиков, голод, сельская интеллигенция средней полосы России. В рассказе «На Донце» изображен Святогорский монастырь. Интересно сравнить его с «Перекати-поле» Чехова, где тот же монастырь: у Чехова больше людей, у Бунина – природа и история.
«На даче» – почти повесть, действие происходит не то под Полтавой, не то под Харьковом, там – толстовство и отношение к этому учению южнорусской интеллигенции, есть и автобиографическое из его толстовского «послушания».
«Кастрюк», «На хуторе», «В поле» (раньше озаглавлен этот рассказ был «Байбаки»), «Мелитон» (раньше – «Скит»). Интерес автора (в возрасте 22-25 лет) к душевной жизни стариков. Объяснение я уже дала: непрестанная дума о драматической старости родителей.
По приезде в северную столицу он сразу отправился в редакцию «Нового Слова». Руководили журналом Скабичевский и С. Н. Кривенко, а издательницей была О. Н. Попова. Принят он был там очень любезно.
Нанес он визит и поэту Жемчужникову, с которым несколько лет состоял в переписке. Жумчужников сразу оценил его стихи и помогал на первых порах устраивать их в «Вестнике Европы». Старший собрат принял молодого поэта с распростертыми объятиями, пригласил обедать и много рассказывал о прошлом. По словам Ивана Алексеевича, он «был изящен, свеж, бодр, всегда надушен одеколоном». К нему он был ласков, «иногда трогательно, почти отечески, заботлив к каждому стихотворению, которое я печатал при его содействии в «Вестнике Европы».
Он подарил новому другу сочинения Козьмы Пруткова и рассказал – что авторы, по молодому легкомыслию, нанесли кровную обиду своему камердинеру, выставив на обложке его имя и фамилию. Как известно, за этим псевдонимом скрывались братья Жемчужниковы (Алексей и Владимир) и их двоюродный брат Алексей Константинович Толстой. Портрет Козьмы сделал Лев Михайлович Жемчужников в сотрудничестве с художником Бейдеманом и Лагорио.
– Но что поделаешь, были молоды, непростительно проказливы, ежедневно сочиняли по какой-нибудь глупости в стихах. Вот и набрался том, – рассказывал, весело блестя глазами, поэт Жемчужников.
Иногда он жаловался:
– Я поэт не Бог весть какой, а все-таки, думаю, не хуже, например, Надсона или Минского. Кроме того, могу смело сказать, я достаточно своеобразен, – даже более, совершенно оригинален, что ведь что-нибудь да значит, силен в стихе… А вот поди же, почти никто и знать меня не хочет, а если и хочет, то только как Козьму Пруткова. В чем тут причина, мой дорогой друг? Думаю, что уж очень я разных кровей со многими теперешними. Ведь это совсем недаром говорят мужики об этом, что даже у людей существуют разные крови, и ведь что такое кровь, как не душа?