Гарик удивленно обернулся.
– Какой пакет? У меня не было никакого пакета.
Кондуктор стоял на ступеньке, протягивая пухлую полиэтиленовую сумку.
– Это ведь ваше?
– Нет, – ответил Гарик.
Дно пакета неожиданно лопнуло, и на ступеньки трамвая, на рельсы и асфальт выплеснулся поток картофелин. Многие тут же разваливались от удара, растекаясь бледно-желтой жижей. Резкий запах гнили ударил в ноздри.
Кондуктор грязно выругался.
– Сами собирайте. – Он швырнул бесполезную уже сумку вслед Гарику.
– Это не мое, – тихо ответил тот, пятясь от тошнотворной россыпи испортившихся овощей. Трамвай возмущенно звякнул и тронулся, давя попавшие под колеса клубни, как ребенок противных гусениц. Порыв ветра подхватил рваный пакет, и потащил следом. Гарик резко развернулся и быстрым шагом пошел к дому, силясь выбросить картофель из головы. Бесполезно.
Дождь усилился, и прежде чем Гарик добрался до парадной, он успел основательно промокнуть. Дом встретил его издевательской надписью «HELLO» на табло домофона. Лампочка над дверью моргала, с трудом освещая сырые бетонные скамейки и крошечный пятачок асфальта, окруженный кустами сирени. Тусклые блики играли на темных листьях.
Гарик перевесил рюкзак на плечо, перед собой, и расстегнул боковой карман. Как назло и как всегда, ключи запутались в проводах от плеера. Он возился, наверное, с минуту, прежде чем смог их освободить. Домофон довольно пискнул, разрешая открыть дверь. Придерживая ее ногой, Гарик обернулся.
Оно стояло всего в нескольких шагах, на самой границе зыбкого полукруга света. Какое-то чудовищное, нелепое создание, ростом не больше ребенка. Словно кто-то попытался вылепить человечка из вывернутого наизнанку мешка с картошкой. Странное нагромождение грязно-коричневых клубней, кое-как скрепленных белыми клейкими жгутами, дрожало, как желе под ураганом. У него не было ни глаз, ни рта, лишь слабые намеки на голову и конечности. И пальцы: длинные, корявые, с уродливыми крючьями и шипами. Они безостановочно шевелились.
Гарик вжался в стену, готовый закричать и не находя в себе сил. Желудок судорожно сжимался, желчь подступила к горлу. Раскачиваясь, существо двинулось к Гарику. «Бежать, надо бежать», – мысль тупо билась в голове, как шмель о стекло, но обмякшие ноги не могли сделать и шага.
Существо остановилось прямо перед Гариком. Медленно подняло руку. Длинные пальцы коснулись груди, осторожно ощупали, скользнули по шее, щекам. Холодные и липкие. Гарик хотел отключиться, молился о том, чтобы потерять сознание, но что-то прочно держало его в сумасшедшей реальности.
Извивающиеся черви пальцев скользнули по губам, настойчиво пробираясь в рот. Гарик почувствовал, как ему настойчиво разжимают челюсти. Пальцы скользнули внутрь и принялись старательно ощупывать каждый зуб.
Продолжалось это, должно быть, считаные секунды, но время тянулось как «Орбит». Наконец существо отпустило его. Голос зашелестел палой листвой.
– Тихие зубы, тихие. Они не кричат. Нужны другие, которые кричат…
Существо шагнуло назад, и в то же мгновение белесые жгуты лопнули. Клубни разлетелись во все стороны, разваливаясь, не успев даже удариться о землю. Скользкие брызги ударили в лицо. А прямо посреди растекающегося по асфальту жуткого месива осталась лежать смятая оранжевая сигаретная пачка. «Голуаз». «Ультра».
Гарик попятился в парадную, споткнулся о ступеньку и схватился за перила. Пальцы задели что-то холодное и склизкое. Гарик отдернул руку, сквозь кожу чувствуя мерзкий запах гниения и сырого крахмала.
Которые кричат? Он замер.
Никотин разрушает зубы. «Когда зубику больно, он кричит и плачет. Тогда приходят клубни. Честно отдадите?»
Он побежал, падая и перепрыгивая через ступеньки. Дверь была открыта. Юля стояла на пороге, скалясь пунцовыми деснами сквозь разодранные в лохмотья щеки. Кровь стекала по шее, бурела пятнами на блузке. Кисло пахло «Голуазом». Медленно Юля протянула Гарику сложенные лодочкой ладони. Меж пальцев на паркет сыпались монеты.
Карина Шаинян
Кукуруза, пережаренная с мясом
Когда ты отрываешь взгляд от обгорелой спички, завалившейся под сиденье, оказывается, что автобус стоит, за окном черно, и по нему медленно стекают капли конденсата. Не проснувшись толком, идешь к выходу, кто-то бесцеремонно протискивается мимо – крепкие ладони на секунду замирают на твоих плечах, «грасиас, чика», смуглая рука тянет из кармана сигареты. В темноте перевала светится дверь придорожной забегаловки, потрескивает, остывая, мотор, и борта автобуса блестят, уже схваченные инеем. В горле стынет от запаха эвкалиптов. Водитель, присев на корточки, пьет кофе торопливыми мелкими глотками, от картонного стаканчика валит пар. После застрявшей в автобусе влажной жары низин бьет дрожь; шаришь в кармане, нащупывая мелочь и прикидывая: успеешь добежать до кафе или автобус уйдет без тебя. Колеблясь, делаешь несколько шагов в темноту. Светлое пятно двери вдруг становится страшно далеким; решаешь не рисковать и застываешь посреди дороги крошечной, почти кукольной фигуркой, задавленной тишиной. За спиной – надежная туша автобуса, впереди – свет единственного на километры жилья, и влажно блестит асфальт. Гор не видно в темноте, но их присутствие чувствуешь, как чувствуешь большое животное, притаившееся рядом, – тяжелые лапы давят серебристую траву, в мощных легких шелестит разреженный воздух. От звериного дыхания колышутся гигантские стрелы агавы, и пахнет древней пылью, въевшейся в шкуру. Разрываешься: то ли схватить сумку и рвануть в темноту, то ли спрятаться в светлом тепле автобуса. Горы с шорохом валятся с неба, и вздрагиваешь, когда кто-то дергает тебя за рукав.