С чрезвычайным радушием ее провели в гостиную, и здесь она церемонно приветствовала мою мать как новую близкую родственницу. Затем она взглянула на меня и спросила:
- Это ваш мальчик, невестка? Моя мать ответила утвердительно.
- Вообще говоря, я не люблю мальчиков, - сообщила мисс Мэрдстон. - Как поживаешь, мальчик?
После такого ободряющего вступления я ответил, что поживаю очень хорошо и надеюсь, что и она поживает очень хорошо; но сказал я это столь равнодушно, что мисс Мэрдстон расправилась со мной двумя словами.
- Плохо воспитан!
Произнеся эти слова очень отчетливо, она попросила указать ей ее комнату, которая с той поры стала для меня местом, наводящим страх и ужас; там стояли оба черных сундука, каковые я никогда не видел открытыми или оставленными не на запоре, и где висели (я подглядел, когда хозяйки не было) в боевом порядке вокруг зеркала многочисленные стальные цепочки, надеваемые мисс Мэрдстон, когда она наряжалась.
Я выяснил, что она приехала к нам навсегда и вовсе не собиралась уезжать. На следующее утро она принялась "помогать" моей матери, весь день возилась в кладовой и перевернула все вверх дном, наводя там порядок. Чуть ли не сразу меня поразила в ней одна особенность: она была словно одержима подозрением, что служанки прячут где-то в доме мужчину. Пребывая в таком заблуждении, она совала нос в подвал для угля в самое неподходящее время и, открывая дверцы темного шкафа, почти всегда тотчас же захлопывала их в полной уверенности, что наконец-то она поймала его.
Хотя в мисс Мэрдстон не было ничего воздушного, но просыпалась она вместе с жаворонками. Она была на ногах (подстерегая неизвестного мужчину, как я и теперь убежден), когда все в доме еще спали. Пегготи полагала, что она и спит, оставляя один глаз открытым, но я не разделял ее мнения, так как, выслушав предположение Пегготи, попытался это сделать, и у меня ничего ее вышло.
Уже на следующее утро она встала с петухами и тотчас же позвонила в колокольчик. Когда моя мать спустилась вниз к утреннему завтраку и собиралась заварить чай, мисс Мэрдстон клюнула ее в щеку, - это означало поцелуй, - и сказала:
- Вы знаете, дорогая Клара, я приехала сюда освободить вас по мере сил от хлопот. Вы слишком хорошенькая и беззаботная, - тут моя мать покраснела и засмеялась, как будто ей пришлось по вкусу такое мнение,чтобы исполнять обязанности, которые я могу взять на себя. Если вы, моя дорогая, дадите мне ключи, я позабочусь обо всем сама.
С этой минуты мисс Мэрдстон держала ключи в своей сумочке-тюрьме днем и под подушкой ночью, а мать имела к ним не большее касательство, чем я.
Моя мать отнеслась к потере власти не без возражений. Однажды, когда мисс Мэрдстон развивала планы ведения домашнего хозяйства в беседе с братом, одобрившим их, моя мать вдруг расплакалась и сказала, что, по ее мнению, с ней могли бы посоветоваться.
- Клара! - строго произнес мистер Мэрдстон. - Клара, я удивляюсь вам.
- О! Хорошо вам говорить, Эдуард, что вы удивляетесь! - воскликнула моя мать. - И хорошо вам говорить о твердости, но будь вы на моем месте, это не понравилось бы и вам.
Твердость, должен я заметить, была самым важным качеством, которым мистер и мисс Мэрдстон козыряли. Не знаю, как бы я объяснил это слово в то время, если бы меня спросили, но, на свой лад, я понимал ясно, что оно означает тиранический, мрачный, высокомерный, дьявольский нрав, отличавший их обоих. Их символ веры, как сказал бы я теперь, был таков: мистер Мэрдстон - тверд; никто из окружающих его не смеет быть столь твердым, как мистер Мэрдстон; вокруг него вообще нет твердых людей, так как перед его твердостью должны преклоняться все. Исключение - мисс Мэрдстон. Она может быть твердой, но только по праву родства, она зависит от него и менее тверда, чем он. Моя мать - также исключение. Она может и должна быть твердой, но только покоряясь их твердости и твердо веря, что на белом свете другой твердости нет.
- Очень тяжело, что в моем доме... - начала моя мать.
- В моем доме? - перебил мистер Мэрдстон. - Клара!
- Я хочу сказать: в нашем доме! - поправилась моя мать, явно испугавшись. - Мне кажется, вы должны знать, что я хотела сказать, Эдуард. Очень, я говорю, тяжело, что в вашем доме я не могу сказать ни слова о домашнем хозяйстве. Право же, я хозяйничала очень хорошо до нашей свадьбы! Есть свидетели... - всхлипывала моя мать. - Спросите Пегготи... Разве я не справлялась с домашним хозяйством, когда в мои дела не вмешивались?
- Эдуард, прекратите это! - произнесла мисс Мэрдстон. - Завтра же я уезжаю.
- Джейн Мэрдстон! Помолчите! Можно подумать, что вы плохо знаете мой характер, - сказал ее брат.
- Право же, я не хочу, чтобы кто-нибудь уезжал! - продолжала моя бедная мать, теряя почву под ногами и заливаясь горючими слезами. - Я буду чувствовать себя очень несчастной, если кто-нибудь уедет... Я не прошу многого. Я не безрассудна. Я только хочу, чтобы со мной иногда советовались. Я очень благодарна тем, кто мне помогает, я только хочу, чтобы со мной иногда советовались, хотя бы для виду. Прежде я думала, что моя молодость и неопытность нравятся вам, Эдуард. Я помню, вы это говорили... А теперь, мне кажется, вы меня за это ненавидите. Вы так суровы...
- Эдуард, прекратите это, - сказала мисс Мэрдстон. - Завтра я уезжаю.
- Джейн Мэрдстон! - загремел мистер Мэрдстон. - Вы будете молчать? Как вы осмелились?
Мисс Мэрдстон извлекла из тюрьмы, носовой платок и поднесла его к глазам.
- Клара, вы меня удивляете, - продолжал мистер Мэрдстон, глядя на мою мать. - Вы меня поражаете! Да, меня радовала мысль о женитьбе на неопытной и простодушной особе, мысль о том, что я могу сформировать ее характер, придать ей немного твердости и решительности, чего ей так не хватало. Но когда Джейн Мэрдстон по доброте своей согласилась помочь мне в этом и, ради меня, принять на себя обязанности... скажу прямо... экономки, и когда ей хотят отплатить черной неблагодарностью...
- Эдуард! Прошу вас, прошу, не обвиняйте меня о неблагодарности! вскричала моя мать. - Я не повинна в неблагодарности. И раньше никто меня этим не попрекал. У меня много недостатков, но этого нет! О, не говорите так, мой дорогой!