— Спокойной ночи! — сказал я.
— Так будем же добрыми друзьями! — со смехом сказал джентльмен. — Дай руку!
Моя правая рука была в руке матери, поэтому я протянул ему левую.
— Да ведь ты подаешь не ту руку, Дэви! — засмеялся джентльмен.
Мать хотела протянуть ему мою правую руку, но я решил, по упомянутой выше причине, не подавать ее и не подал. Я протянул ему левую, а он, ласково пожав ее, заявил, что я молодец, и ушел.
Вижу, как сейчас, — он идет по саду и, обернувшись в последний раз, пронизывает нас взглядом своих зловещих черных глаз, прежде чем захлопнулась дверь.
Пегготи, которая не проронила ни единого словечка и не шевельнула ни одним пальцем, медленно задвинула засовы, и мы все прошли в гостиную. Вместо того чтобы сесть в кресло у камина, моя мать, вопреки своему обыкновению, осталась в другом конце комнаты и тихонько что-то напевала.
— Надеюсь, вы приятно провели вечер, сударыня, — сказала Пегготи, стоя с подсвечником в руке посреди комнаты, неподвижная, как бочка.
— Благодарю вас, Пегготи, — весело отвечала моя мать, — я очень приятно провела вечер.
— Новое лицо. Это приятно, — пробормотала Пегготи.
— Да, очень приятно, — подтвердила моя мать.
Пегготи продолжала стоять посреди комнаты, моя мать снова начала напевать, а я заснул, но не так крепко, чтобы не слышать голосов, хотя и не понимал, о чем идет речь. Когда я очнулся от этой тревожной дремоты, оказалось, что Пегготи и моя мать обе в слезах и обе говорят.
— Только не такой, как этот. Он не понравился бы мистеру Копперфилду, — промолвила Пегготи. — Вот что я вам скажу и готова в том поклясться!
— Боже мой! — воскликнула моя мать. — Вы меня с ума сведете! Была ли еще на свете бедная девушка, с которой ее служанка обращалась бы так дурно, как со мной? Но почему я несправедлива сама к себе и называю себя девушкой? Разве я не была замужем, Пегготи?
— Богу известно, что были, сударыня! — отвечала Пегготи.
— Ну так как же вы смеете, — продолжала моя мать, — нет, я не хотела сказать: «Как вы смеете», Пегготи, но как хватило у вас духу расстраивать меня и говорить такие горькие слова, когда вы прекрасно знаете, что у меня здесь нет ни единого друга, к которому я могла бы обратиться?
— Потому-то я и говорю, что это вам не подходит, — возразила Пегготи. — Да! Это вам не подходит. Да! И никак не может подойти. Да!
Я подумал, что Пегготи сейчас швырнет на пол подсвечник, — столь энергически она им размахивала.
— Как можете вы так огорчать меня и быть такой несправедливой? — сказала моя мать, плача еще горше. — Как можете вы говорить так, словно все решено и покончено, Пегготи, когда я повторяю вам снова и снова, жестокая вы женщина, что ровно ничего не было, кроме самой обычной учтивости! Вы говорите о восхищении. Но что же мне делать? Или вы хотите, чтобы я сбрила волосы и выкрасила себе лицо в черный цвет, или обезобразила бы себя, обожглась, ошпарилась, или еще что-нибудь в этом роде? Думаю, вы бы этого хотели, Пегготи. Я думаю, вы бы обрадовались!
Мне показалось, что Пегготи приняла этот упрек близко к сердцу.
— А мой дорогой мальчик! — воскликнула моя мать, подходя к креслу, в котором я сидел, и ласково меня обнимая. — Мой родной маленький Дэви! Может быть, мне хотят намекнуть, что я мало люблю мое драгоценное сокровище, милого моего мальчика?
— Никто никогда и не заикался об этом, — сказала Пегготи.
— Вы заикались, Пегготи! — возразила моя мать. — И вы это знаете. Какой же еще можно сделать вывод из всего, что вы сказали, недобрая вы женщина, хотя вам известно не хуже, чем мне, что месяц назад я ради него не купила себе нового зонтика, а мой старый зеленый совсем протерся и бахрома обтрепалась? Вам это известно, Пегготи! Вы не можете отрицать. — Тут она ласково прижалась щекой к моей щеке. — Скажи, я плохая мама, Дэви? Нехорошая, злая, жестокая, дурная мама? Скажи, дитя мое, скажи «да», дорогой мой мальчик, и Пегготи будет любить тебя, а любовь Пегготи стоит куда больше, чем моя, Дэви. Я тебя совсем не люблю, правда?
Вот тут мы все трое заплакали. Кажется, я плакал громче всех, но все плакали непритворно. Я был в полном отчаянии и боюсь, что, оскорбленный в самых нежных своих чувствах, назвал Пегготи «свиньей». Помню, славная женщина была глубоко опечалена и, должно быть, осталась по этому случаю совсем без пуговиц, потому что раздался своего рода залп и эти снаряды отлетели, когда она, помирившись с моей матерью, опустилась на колени перед моим креслом и помирилась со мною.