Если бы ротный командир заглянул в письмо кондуктора Достоевского к брату Михаилу, у него бы от изумления глаза на лоб полезли. «У меня есть прожект: сделаться сумасшедшим. — Пусть люди бесятся, пусть лечат, пусть делают умным. — Ежели ты читал всего Гофмана, то наверно помнишь характер Альбана. — Как он тебе нравится?»
Жизнь для Федора как бы раскололась надвое. Одна половина — математика, черчение, шагистика. Другая… Юный романтик мечтал о чем-то необычном, совершенно не схожим с размеренной серой повседневностью, окружавшей его.
«Во фрунте нет солнца!»
В июне 1838 года Федор жаловался отцу: «Пять смотров великого князя и царя измучили нас. Мы были на разводах, в манежах вместе с гвардиею маршировали церемониальным маршем, делали эволюции и перед всяким смотром нас мучили в роте на ученьи, на котором мы приготовлялись заранее. Все эти смотры предшествовали огромному, пышному, блестящему майскому параду, где присутствовала вся фамилия царская и находилось 140 000 войска. Этот день нас совершенно измучил».
Огромный пышный парад на Марсовом поле, или, как его продолжали называть по-старинному, Царицыном лугу, устраивали раз в году в мае. Но повседневная мучительная для Федора муштра являлась неотъемлемой частью училищной жизни. Их выстраивали на плацу перед замком. Унтер-офицер командовал:
— Ра-аз!
Надо было вытянуть правую ногу. Затем слышалась команда:
— Два-а-а!
Надлежало медленно поднять ногу, вытягивая носок, и стоять подобно аисту, пока не последует:
— Три!
Если кто-нибудь, стоя на одной ноге, качнется, — сразу же команда:
— Отставь!
И все начинается сначала.
Когда выдали им ружья и началось обучение ружейным приемам, кое-кому это нравилось. Федор же считал это бессмысленной тратой времени.
На ученье обычно присутствовали офицеры. И вот строй поворачивается лицом к солнцу, оно слепит глаза, заставляя невольно щуриться, а штыки колебаться. Офицер, заметив это, топает ногами и кричит вне себя истошным голосом:
— Смирно! Во фрунте нет солнца! Нет солнца во фрунте! Смирно, говорю вам!
Для стоящих в строю солнца не существовало. Фрунт был свят, и ничто, даже силы природы, не должны были нарушать его. Да, фрунту придавали огромное значение. Это шло с самого верху — от царя и великого князя Михаила Павловича. Еще живя у Костомарова, сообщая отцу о предстоящих занятиях фрунтом с унтер-офицером, Федор и Михаил прибавляли: «…этим одним мы можем выиграть у его высочества Михаила Павловича. Он чрезвычайный любитель порядка».
Генерал-инспектор военно-учебных заведений, младший брат царя великий князь Михаил Павлович, действительно чрезвычайно любил «порядок», понимая его как безукоризненную выправку, идеальную линию равнения, предельную стройность маршировки. Не боевые качества войск, а плац-парадное совершенство заботило великого князя, который даже утверждал, что «война портит солдата». Горе было начальнику и его подчиненным, если замечалось хоть малейшее отступление от установленной формы. А наметайный глаз высочайшего инспектора ничего не упускал. Князь любил появляться неожиданно и ловить промахи. Редко появление его обходилось без скандала, распеканий, арестов, розог для солдат.
В отличие от других военных школ, в Инженерном училище воспитанников не секли, но все другое бывало. Поэтому смотров боялись как Страшного суда.
Примерных воспитанников в виде поощрения назначали ординарцами к великому князю. Удостоившись такой чести, Федор раз попал в неприятную историю. Назначили его. Он явился и отрапортовал:
— Кондуктор Достоевский явился в распоряжение вашего превосходительства.
Сказал и обмер. Надлежало — «вашего высочества», а он — «вашего превосходительства».
— Присылают же таких дураков, — заметил Михаил Павлович и по всей форме распек и училищное начальство, и незадачливого ординарца.
После майского парада Инженерное училище выступило в лагеря. Тридцать верст от Петербурга до лагеря проделывали походным маршем. Этот переход можно было бы счесть прогулкой, если бы не ранец за спиной, лядунка — сумка для патронов — через плечо, непременные для саперов кирка и лопатка, которые при каждом шаге немилосердно колотили по ляжке. И еще — злосчастный кивер непомерной высоты. Особенно досаждал он тем, у кого водились деньги. Он служил им кладовой. Его весь сверху донизу набивали апельсинами, пирожками, булками, сыром, леденцами и несли эту снедь на голове, рискуя повредить себе шею.