После пира начиналась вторая часть брачного церемониала: deductio – проводы невесты в дом жениха. Память об отдаленном прошлом, когда невесту похищали, сохранилась в обычае «делать вид, будто девушку похищают из объятий матери, а если матери нет, то ближайшей родственницы» (Fest. 364). Процессия, в которой принимали участие все приглашенные, двигалась при свете факелов под звуки флейт; невесту вели за руки двое мальчиков, обязательно таких, у которых отец и мать были в живых; третий нес перед ней факел, не из соснового дерева, как у всех, а из боярышника (Spina alba): считалось, что злые силы не смеют подступиться к этому дереву; зажигали этот факел от огня на очаге невестиного дома. За невестой несли прялку и веретено, как символы ее деятельности в доме мужа; улицы, по которым шла свадебная процессия, оглашались пением насмешливых и непристойных песен, которые назывались фесценнинами[134]. В толпу, сбежавшуюся поглазеть, пригоршнями швыряли орехи в знак того, как объясняли древние, что жених вступает теперь в жизнь взрослого и кончает с детскими забавами (Serv. ad Verg. ecl. 8. 29; Cat. 61. 125). Вернее, конечно, другое: орехи символизировали плодородие, и разбрасывание их было символическим обрядом[135], который должен был обеспечить новой семье обильное потомство.
Подойдя к дому своего будущего мужа, невеста останавливалась, мазала двери жиром и оливковым маслом и обвивала дверные столбы шерстяными повязками; жир и масло означали обилие и благоденствие, повязки имели обычное значение посвящения и освящения. Молодую переносили на руках через порог, чтобы она не споткнулась (это было бы дурным знамением); муж «принимал ее водой и огнем»: обрызгивал водой из домашнего колодца и подавал ей факел, зажженный на очаге его дома. Этим обрядом молодая жена приобщалась к новой семье и ее святыням. Она обращалась с молитвой к богам, покровителям ее новой брачной жизни: pronuba усаживала ее на брачную постель, и брачный кортеж удалялся.
Наутро молодая жена приносила на очаге своего нового дома жертву Ларам и принимала визиты родственников, которых она, молодая хозяйка, встречала угощением; эта пирушка называлась «repotia».
Сенека в одну из своих злых минут (у него бывали такие, и тогда мир казался ему скопищем одних пороков), вспомнив Аристотеля, назвал женщину «существом диким и лишенным разума» (de const. sap. 14. 1). Это «лишенное разума существо» окружено, однако, большим уважением и не только в семейной жизни. Еще Иеринг заметил, что в легендарной истории Рима ей отведена большая и благородная роль (несколько раньше, правда, это увидел Ливий, вложивший в уста народного трибуна Л. Валерия доводы, которыми он добивался отмены Оппиева закона, – Liv. XXXIV. 5. 9: женщины предотвратили войну между Римом и сабинянами; мать не пустила Кориолана войти завоевателем в Рим). Римская религия высоко ставит женщину: благоденствие государства находится в руках девственниц-весталок, охраняющих вечный огонь на алтаре Весты. Никому в Риме не оказывают столько почета, сколько им: консул со своими ликторами сходит перед ними с дороги; если преступник, которого везут на казнь, встретил весталку, его освобождают. Культ Ларов, богов-покровителей дома и семьи, находится на попечении женщин; в доме отца девушка следит за тем, чтобы не потух огонь на очаге, и собирает цветы, которыми ее мать в календы, иды и ноны и во все праздничные дни украшает очаг; первая жертва, которую новобрачная приносит в доме мужа, эта жертва Ларам ее новой семьи. Как flamen Dialis является жрецом Юпитера, так его жена, фламиника, является жрицей Юноны, и предписания, которые обязаны выполнять оба, почти одинаковы. Есть, правда, культы, в которых женщина не принимает участия, например культ Геракла, но у них зато есть свои женские праздники, куда не допускают мужчин. Они не смеют появляться на таинственном празднике в честь Доброй Богини (Bona Dea), который ежегодно справлялся в доме консула. Когда в год консульства Цезаря Клодий, влюбленный в его жену, проник, переодевшись женщиной, на этот праздник, в городе поднялась буря негодования. Культ этой богини могли справлять, конечно, только женщины; женщины были и жрицами Цереры.
До нас дошли две формулы, в которых грек и римлянин выразили свое отношение к браку и свой взгляд на него. Грек женится, чтобы иметь законных детей и хозяйку в доме; римлянин – чтобы иметь подругу и соучастницу всей жизни, в которой отныне жизни обоих сольются в единое нераздельное целое[136]. К женщине относятся с уважением и дома, и в обществе: в ее присутствии нельзя сказать грязного слова, нельзя вести себя непристойно. В доме она полновластная хозяйка, которая распоряжается всем, и не только рабы и слуги, но и сам муж обращается к ней с почтительным domina. Она не сидит, как гречанка, в женской половине, куда доступ разрешен только членам семьи; окружающий мир не закрыт для нее, и она интересуется тем, что происходит за стенами ее дома. Она обедает с мужем и его друзьями за одним столом (разница лишь в том, что мужчины возлежат, а она и ее гостьи-женщины сидят), бывает в обществе, ходит вместе с мужем в гости, и первый человек, которого видит посетитель, – это хозяйка дома: она сидит в атрии вместе с дочерьми и рабынями, занятая, как и они, пряжей или тканьем. У нее ключи от всех замков и запоров, и она ведет хозяйство со всем усердием и старательностью, верная помощница и добрая советница мужу. «В доме не было ничего раздельного, ничего, о чем муж или жена сказали бы: „это мое“. Оба заботились о своем общем достоянии, и жена в усердии своем не уступала мужу, трудившемуся вне дома» (Col. XII, praef. 8). Она принимает участие и в делах общественных. В деле раскрытия Вакханалий много помогла консулу его теща, обходительная и тактичная Сульпиция (Liv. XXXIX. 11-14). Буса, «славная родом и богатством» гражданка Канузия (город в Апулии), организовала помощь воинам, спасшимся после Канн (Liv. XXII. 52. 7). На совещании, которое устроили Брут и Кассий и на котором решалась судьба государства, присутствовали мать и жена Брута и жена Кассия (Cic. ad Att. XV. 11). Стены домов в Помпеях испещрены надписями, в которых женщины рекомендуют таких-то и таких-то на муниципальные должности.
134
Название это происходит не от этрусского города Фесцении, как думали раньше, а от fascinum – phallus, которому приписывалась большая магическая сила, отвращающая колдовство и злые силы (porph. ad hor. epod. 8. 18). Припевом к ним служило восклицание «talasse!», смысл которого не был вполне ясен и современникам. Обычно его производят от имени рано забытого италийского божества Таласса, или Талассиона; Мерклин полагал, что это прозвище бога Конса, на празднике которого были похищены сабинянки (ind. schol. dorpat., 1860. С. 13). Древние ставили его в связь с talaros – «корзинка для пряжи» и видели в этом слове указание на будущую работу хозяйки в доме.
135
В некоторых местах Франции молодых осыпали орехами, иногда даже в церкви. Осыпание зерном при старых деревенских свадьбах у нас имело такое же значение.
136
«Мы женимся, чтобы иметь законных детей и верного сторожа нашего домашнего имущества» (dem. in neaer. 122; то же у Аристотеля: ethic. nicom. viii. 14. p. 1162), ср. слова юриста Модестина (dig. xxiii. 2): «consortium omnis vitae, individuae vitae consuetudo». «Я вышла за тебя замуж, – говорит Порция Бруту, – не только чтобы спать и есть с тобой, как гетера, но чтобы делить с тобой и радость, и горе» (plut. brut. 13).