Угар войны быстро прошел, и вскоре Есенин предложил в горьковский журнал «Летопись» свое большое стихотворение, направленное против царизма, развязанной им кровавой бойни. Публикация его не состоялась по не зависящим ни от автора, ни от редактора причинам. «…Вчера цензор зарезал длинное и недурное стихотворение Есенина «Марфа Посадница», назначенное в февраль», — сообщал Горький Ивану Бунину в письме от 24 февраля 1916 года.
Среди авторов воспоминаний, вошедших в третью главу, — люди, принявшие самое близкое участие в его судьбе.
Здесь одним из первых должен быть назван Сергей Митрофанович Городецкий. «Он встретил меня весьма радушно», — отметил Есенин в «Автобиографии» (1924).
Автору этих строк в начале шестидесятых годов посчастливилось довольно часто видеться с Городецким, подолгу беседовать с ним о Есенине, литературном окружении Есенина в предреволюционные годы. В одной из бесед я коснулся вопроса, который имеет отношение и к помещенным в этом разделе воспоминаниям Городецкого.
«Что я дал ему в этот первый, решающий период? Положительного — только одно: осознание первого успеха, признание его мастерства и права на работу, поощрение, ласку и любовь друга. Отрицательного — много больше…: эстетику рабской деревни, красоту тлена и безвыходного бунта». Так пишет Городецкий в своих воспоминаниях «О Сергее Есенине» (они впервые были напечатаны в журнале «Новый мир», № 2 за 1926 г.).
Дореволюционные книги Городецкого мне довелось прочитать в студенческие годы, запомнился мне и доброжелательный отзыв Блока о его сборнике «Ярь». Когда мне в руки попал номер журнала с воспоминаниями о Есенине и я прочитал выше приведенные строки, они меня удивили. Да, были в стихах Городецкого языческая древность, славянская мифология: Перун, Стрибог, Веснянки, в его строках дышала первородная сила, жило ощущение полноты жизни. Но при чем тут «эстетика рабской деревни», «красота тлена»? Поэт наговаривает на себя, да и только. Об этих своих мыслях я и сказал однажды Городецкому.
— Вы знаете, — ответил Сергей Митрофанович, помолчав, — я и сам сейчас чувствую, что тогда я краски сгустил. Как говорится, переборщил — по-нынешнему — в самокритике. Такое с нашим братом бывает…
Надо отдать должное Городецкому: он для своего юного друга сделал многое. И не случайно в автобиографиях Есенина имени Городецкого сопутствуют добрые дела.
Именно Городецкий свел Есенина с Клюевым, редким знатоком жизни крестьян русского Севера, художником широкого дыхания, мастером образа самобытного, кряжистого. Связь между поэтами продолжалась до смерти Есенина. Между ними было всякое: любовь сменялась враждой, отчуждение — дружбой. Но до конца дней своих каждый в глубине души оставался верным первому чувству.
Клюев предостерегал Есенина от тлетворного влияния салонных писателей: «…Мы с тобой козлы в литературном огороде и только по милости нас терпят в нем… в этом огороде есть немало колючих кактусов, избегать которых нам с тобой необходимо для здравия как духовного, так и телесного»[6].
О Клюеве много говорилось неверного, одностороннего. Не всегда справедливы к Клюеву и авторы этой книги, рисующие образ человека внешне и внутренне неприятного, отталкивающего (например, воспоминания Галины Бениславской). Поэт трагической судьбы, Клюев в самом начале пути своего друга сказал пророческое:
Со страниц первой книги «Радуница», поэм «Русь», «Марфа Посадница», повести «Яр», написанных Есениным в предреволюционные годы, вставала Русь обильная и убогая, сильная и немощная, радостная и печальная. Русь, полная тревог и ожиданий, неизбывной тоски и надежд на будущее. И не случайно первые же раскаты революционных событий поэт встретил светлой и радостной песней:
Как пишет В. Чернявский, «в февральскую эпоху» в Есенине произошла «большая перемена. Он казался мужественнее, выпрямленнее, взволнованно-серьезнее».
Под гром событий поэт одну за одной пишет свои, как он их называл, «маленькие поэмы»: «Певущий зов», «Товарищ», «Отчарь», «Октоих».