– Так-то лучше. Теперь уточним, о каком именно английском гоночном идет речь?
Джад принес напиток. Мой был горький. Я узнал в нем коктейль «Коллинз».
Мать наклонилась вперед и сказала:
– Гил.
Он поднял руку.
– Так какой именно, Джек?
– «Роли», – ответил я.
Гил улыбнулся, и я улыбнулся в ответ.
– Вкус шампанского, – сказал он, – пойдет на пользу. Какого цвета?
– Красного.
– Красный. Достаточно яркий. Я думаю, мы можем это устроить. Ты все понял, Джад? Один велосипед, английский гоночный, «Роли», красный.
– Понял, – ответил Джад.
Моя мать поблагодарила, но сказала, что не может принять этого. Гил сказал, что это я должен буду принять, а не она. Она начала спорить, не равнодушно, а со всей решимостью. Гил не хотел слушать ни слова. В какой-то момент он даже положил руки поверх ушей.
Наконец она сдалась. Она отклонилась назад и отпила пива. И я увидел, что, несмотря на все, что она говорила, она была поистине счастлива от того, как все шло, не только потому, что это означало конец нашим ссорам, а еще и потому, что все же она очень хотела, чтобы у меня был велосипед.
Я увидел, что, несмотря на все, что она говорила, она была поистине счастлива от того, как все шло, не только потому, что это означало конец нашим ссорам, а еще и потому, что все же она очень хотела, чтобы у меня был велосипед.
– Как тебе арахис, Джек? – спросил Гил.
Я сказал, что мне нравится.
– Здорово, – сказал он, – это просто здорово.
Гил и моя мать выпили еще несколько бутылок пива и разговаривали, пока Джад и я смотрели по телику квалификационные соревнования гидропланов. Вечером Джад отвез нас назад в пансион. Мы с матерью лежали какое-то время на кроватях с выключенным светом, чувствуя ветерок с моря, слушая шум в вершинах деревьев снаружи. Она спросила, не возражаю ли я остаться дома один этой ночью. Она была приглашена на ужин.
– С кем? – спросил я. – С Гилом и Джадом?
– С Гилом, – ответила она.
– Нет, – сказал я. Я был рад. Это бы только упрочило все, о чем мы говорили сегодня.
Комната наполнилась тенями. Мать поднялась и пошла в душ. Затем надела широкую голубую юбку, и мексиканскую блузку с открытыми плечами, и прекрасное украшение из бирюзы, которое купил для нее мой отец, когда они катались по Аризоне до войны. Серьги, ожерелье, тяжелый браслет, ремешок из раковин. Она немного загорела в тот день, и голубизна бирюзы выглядела особенно ярко, подчеркивая голубизну ее глаз. Она мазнула парфюм за ушами, на сгибах под локтями, на запястьях. Она потерла запястья друг о друга и коснулась ими шеи и груди. Она вертелась из стороны в сторону, осматривая себя в зеркале. Потом остановилась и осмотрела себя спереди с серьезным видом. Не отрывая глаз от зеркала, она спросила меня, как она выглядит. Действительно очень мило, ответил я ей.
– Ты всегда так говоришь.
– Ну, это же правда.
– Ладно, – сказала она.
Она последний раз взглянула на себя, и мы пошли вниз.
Мэриан и Кэти вошли, когда мать готовила для меня ужин. Они заставили ее повертеться перед ними, обе улыбались и восклицали, а Мэриан отогнала ее от плиты и сама взялась за мой ужин, чтобы мать не поставила пятен на свою блузку. На их вопросы мать отвечала уклончиво. Они поддразнивали ее на тему загадочного мужчины. И когда за окном прозвучал автомобильный сигнал, пошли провожать ее в коридор, поправляя ее одежду, разглаживая волосы, снабжая последними инструкциями.
– Ему следовало бы подойти к двери, – сказала Мэриан, когда они вернулись на кухню.
Кэти пожала плечами и уткнулась взглядом в стол. Она была уже сильно беременна к тому времени и, вероятно, чувствовала неуверенность, имеет ли она право решать, как и что лучше на свидании.
– Ему следовало бы подойти к двери, – сказала Мэриан снова.
Спал я плохо той ночью. Так было всегда, когда матери не было рядом, что, впрочем, случалось не так уж часто в последнее время. Она вернулась поздно. Я слышал, как она поднималась по лестнице и как приближались ее шаги по коридору. Дверь открылась и закрылась. Войдя, мать на мгновение замерла, затем прошла через комнату и села на свою кровать. Она тихо плакала.
– Мам? – отозвался я.
Мне нравилось делать это, не потому что она была несчастна, а потому что я был нужен ей, и это ощущение нужности давало мне силы. Когда я успокаивал ее, то успокаивался сам.
Когда она не ответила, я встал и подошел к ней.
– Что случилось, мам?
Она посмотрела на меня, попыталась сказать что-то, потрясла головой. Я присел с ней рядом и обнял ее. Она захлебывалась, ей не хватало дыхания, как будто кто-то держал ее под водой.