Так я проводил часы после школы. Иногда, не очень часто, я чувствовал себя одиноким. И тогда я шел домой к Рою.
Рой выследил нас в Солт-Лейк несколько недель спустя. Он снял комнату где-то на другом конце города, но проводил бо́льшую часть своего времени в нашей квартире, давая понять, что он не будет держать обиду, покуда моя мать будет вести себя правильно.
Рой не работал. У него было небольшое наследство, дополняемое чеками по инвалидности от Министерства по делам ветеранов. Он заявлял, что потеряет их, если найдет работу. Когда он не охотился, не рыбачил или не шпионил за матерью, он сидел за кухонным столом с сигаретой в зубах и искоса поглядывал в «Настольную книгу стрелка» сквозь дым, который окутывал его лицо. Он всегда казался радостным, когда видел меня. Если мне везло, он брал пару винтовок в свой джип, и мы ехали в пустыню, пострелять по банкам и поискать руду. Он заразился этой урановой лихорадкой от моей матери.
Рой редко говорил в этих поездках. Время от времени он посматривал на меня и улыбался, затем снова отводил глаза. Казалось, что он постоянно погружается глубоко в свои мысли, уставившись на дорогу через зеркальные солнечные очки, в то время как ветер перебирает волны его великолепных волос. Многим Рой казался симпатичным. У него имелась татуировка. Ему довелось побывать на войне, но он хранил об этом героическое молчание. Он был грациозен в своих движениях. Мог отремонтировать свой джип, если было необходимо, хотя предпочитал проехать пол-Юты к механику, о котором слышал от какого-нибудь болтуна в баре. Он был первоклассным охотником, который всегда добывал зверя. Он учил нас с матерью стрелять, причем мать даже превзошла его, став настоящим снайпером.
Мать не рассказывала мне, что происходит между ней и Роем, об угрозах и периодической жестокости, которыми он удерживал ее рядом с собой. Со мной она была та же, что и всегда, полная планов и позитива. И лишь изредка наступали такие вечера, когда она не могла ничего делать, а лишь сидела и плакала, и тогда я утешал ее, но никогда не знал о причинах слез. Когда эти вечера заканчивались, я выкидывал все из головы. Если и были какие-то другие признаки, я не замечал их. Эксцентричность Роя и своеобразие нашей жизни с ним стали по прошествии лет обычными для меня.
Мать не рассказывала мне, что происходит между ней и Роем, об угрозах и периодической жестокости, которыми он удерживал ее рядом с собой.
Я полагал, что Рой был таким, каким должен быть мужчина. Моя мать, должно быть, однажды подумала так же. Я решил, что должен любить его, и притворялся перед собой, что действительно его люблю, даже в каком-то смысле искал его компании. Он взбудоражил меня только один раз. Я обнаружил, что масло, на котором готовила мать, светилось как фосфор под ультрафиолетом, точно так же как светится уран, и как-то раз я выплеснул его целиком на камни, которые мы принесли. Рой заметно рассердился, когда посмотрел на них. Мне пришлось сказать, почему я так сильно смеялся, а он воспринял это не очень хорошо. Он окинул меня уничтожающим тяжелым взглядом. Стоял какое-то время, удерживая на мне свой взгляд, и наконец сказал: «Это не смешно», – и не разговаривал со мной весь оставшийся вечер.
На обратной дороге из пустыни Рой обычно останавливался возле страховой компании, где мать получила работу секретарши после того, как узнала, что Кеннекот на самом деле бастует. Он ждал снаружи, пока она не заканчивала работу. Затем следовал за ней до дома, не спеша ведя машину, то там, то здесь заезжая на шоссе и позволяя ей быть впереди, затем сходил с трассы снова, чтобы держать ее на виду. Если бы моя мать хоть раз оглянулась, она бы наверняка сразу же заметила джип. Но она не оглядывалась. Она шла твердым военным шагом: плечи расправлены, голова прямая – и никогда не смотрела назад. Рой вел себя так, будто это была игра, в которую мы все играли. Я знал, что это не так, но я не понимал, что это значит. Лишь держал данное Рою слово, которое он вытребовал у меня, ничего ей не говорить.
В один прекрасный день незадолго до Рождества мы упустили ее. Ее не было среди людей, покидающих здание, когда оно закрывалось. Рой подождал какое-то время, вглядываясь в потемневшие окна и наблюдая за тем, как охранник закрывает двери. Затем он запаниковал. Включил передачу и помчался вокруг всего блока. Потом снова остановился напротив здания. Выключил мотор и стал шептать что-то сам себе. «Хорошо, – говорил он, – все нормально, нормально» и снова включал мотор. Он объехал здание еще раз и помчался по соседним улицам, то стуча по тормозам, то давя на газ, его щеки были мокрыми от слез, губы двигались как у молящегося. Все это случалось прежде и в Сарасоте, и я знал, что в такие моменты лучше помолчать. Я просто крепко держался на пассажирском кресле и старался «не отсвечивать».