Напротив, Вагнер, по крайней мере по собственному мнению, проделал такой долгий путь по шопенгауэровской философии, что уже достиг статуса гения. Он был настолько уверен, что его воля и представление слились воедино, что он и его возлюбленная Козима в шутку называли себя шопенгауэровскими именами. Он был Will (Воля), а она – Vorstell (Представление).
Для Шопенгауэра музыка была единственным искусством, способным открыть правду о природе реального бытия. Другие искусства – живопись или скульптура – могли быть лишь представлениями представлений. Это только отдаляло их от подлинной реальности – воли. Музыка же, не имея формы и ничего не представляя, имела возможность непосредственного доступа к воле, минуя интеллект. Открыв для себя Шопенгауэра еще в 1854 году, Вагнер стал пытаться сочинять то, что Шопенгауэр называет «подвешенным состоянием». Музыка по-шопенгауэровски должна была быть максимально приближена к жизни – двигаться от диссонанса к диссонансу, что разрешалось только в момент смерти (в музыке – на финальной ноте произведения). Слух, как мятущаяся душа, постоянно стремится к этому окончательному решению. Человек – это воплощенный диссонанс; таким образом, музыкальный диссонанс должен быть самым эффективным художественным средством изображения боли человеческого существования.
Композиторы прошлых лет считали себя обязанными соблюдать музыкальную форму и следовать прежним правилам, заключая свои сочинения в рамки формальной (и формульной) структуры симфонии или концерта. Слушая эти произведения, вы могли оценить их личный вклад в исторически непрерывное развитие музыки. Если вы знали язык эпохи, то могли легко разместить их на исторической шкале.
Но Шопенгауэр поставил под сомнение саму идею истории, объявив время лишь формой нашей мысли. Это освободило Вагнера от необходимости создавать узнаваемое представление. Ницше описывал вагнеровскую Zukunftsmusik («Музыку будущего») как торжествующую кульминацию всех искусств, поскольку она не затрудняла себя, как остальные, образами феноменального мира, а непосредственно разговаривала на языке воли. Исходя из самых глубинных источников, музыка была предельным проявлением воли. А музыка Вагнера словно бы накладывала на Ницше какое-то заклятие, которое со временем становилось только сильнее: он не мог слушать ее спокойно, трепетал и вибрировал всем своим существом. Ничто не рождало в нем столь продолжительного и глубокого ощущения экстаза. Ведь то, что он испытывал, было чувством непосредственного прикосновения к воле! Он жаждал возобновить знакомство с маэстро.
Пробыв в Базеле три недели, Ницше решил, что взял дела в университете под достаточный контроль, чтобы нанести визит Вагнеру. Его не беспокоило, что Вагнер был более чем в два раза старше и обладал мировой известностью, а приглашение в гости было сделано полгода назад. В субботу, 15 мая 1869 года, Ницше сел на поезд до Люцерна, достиг пункта назначения, вышел и направился вдоль Люцернского озера к дому Вагнера.
Толстостенный и импозантный Трибшен, построенный в 1627 году, – старинный особняк, напоминающий сторожевую башню. Многочисленные симметрично расположенные окна выглядывают из-под пирамидальной красной крыши с крутым уклоном. Он возвышается над треугольным кулаком скал, вдающихся в озеро, словно разбойничье гнездо, откуда видно все подступы. Ницше никак не мог подойти незамеченным – как и все посетители, он должен был смутиться под испытующими взорами окон. Из дома доносились агонизирующие, бередящие душу, снова и снова повторяемые на пианино аккорды из «Зигфрида». Он позвонил в дверь. Появился слуга. Ницше вручил визитную карточку и стал ждать, чувствуя себя все более неловко. Он уже собирался уйти, когда его поспешно догнал слуга. Он ли господин Ницше, с которым маэстро встречался в Лейпциге? Да, именно так. Слуга снова ушел, затем вернулся и объявил, что маэстро сочиняет и его нельзя беспокоить. Не мог бы господин профессор вернуться к обеду? К сожалению, обеденное время занято. Слуга снова ушел, снова вернулся. Не мог бы господин профессор прийти на следующий день?