Первое звено в этой цепи было выковано за месяц до встречи, когда Ницше услышал прелюдии к двум последним операм Вагнера – «Тристану и Изольде» и «Нюрнбергским мейстерзингерам». «Все фибры, все нервы моего тела трепетали», – записал он в тот день и тут же принялся разучивать переложения для фортепиано. Потом Оттилия Брокгауз услышала, как он играет, и рассказала об этом своему брату Вагнеру. И вот третье звено – глубокое пристрастие Вагнера к неизвестному философу, трудами которого утешался сам Ницше, когда за три года до этого приехал в Лейпциг несчастным и лишенным корней.
«Я [Ницше] жил тогда в состоянии беспомощной нерешительности, один на один с болезненным опытом и разочарованиями, без надежды и без единого приятного воспоминания…
Однажды я нашел эту книгу в магазине букиниста, взял из-за неизвестного названия и стал листать. Не знаю, что за демон шепнул мне: “Бери ее домой”. Это шло вразрез с моей обычной нерешительностью при покупке книг. Дома я сразу же бросился на диван с новообретенным сокровищем и полностью отдался энергичному и мрачному гению… Я увидел в нем зеркало, в котором в потрясающем увеличении отражались мир, жизнь и моя собственная природа… я увидел в нем болезнь и здоровье, изгнание и убежище, ад и рай» [5].
Но в тот вечер в салоне Брокгаузов не было времени дальше говорить о Шопенгауэре, поскольку разговор Вагнера, по словам Ницше, развивался по спирали: «гений Вагнера в создавании облаков, его гоньба, блуждание и рысканье по воздуху, его “всюду” и “нигде”» [2] [6] проявились здесь в полной мере.
Письмо заканчивалось так:
«После [обеда] он [Вагнер] прочел фрагмент автобиографии, над которой сейчас работает, – совершенно замечательную сцену из студенческих лет в Лейпциге, при мысли о которой он даже сейчас не может удержаться от смеха; он пишет с исключительным мастерством и умом. Наконец, когда мы оба уже собрались уходить, он горячо пожал мне руку и весьма дружески пригласил меня заходить, чтобы помузицировать и поговорить о философии; также он поручил мне ознакомить его сестру и других родственников с его музыкой – поручение, которое я охотно принял на себя. Я напишу немного больше, когда смогу оценить этот вечер с некоторого расстояния и более объективно. Сейчас же прощай, желаю тебе крепкого здоровья. Ф. Н.»
Когда Ницше покинул солидный и удобно расположенный угловой особняк профессора Брокгауза, на каждом углу его поджидал холодный пронизывающий ветер и мокрый снег. Он возвращался к себе на Лессингштрассе, 22, где снимал большую пустую комнату у профессора Карла Бидерманна, редактора либеральной газеты Deutsche Allgemeine Zeitung. Свое состояние он описывает как непередаваемо возвышенное. Впервые с творчеством Вагнера он познакомился еще в школе. «Если взвесить все, то я не перенес бы своей юности без вагнеровской музыки» [7], – писал он, и власть, которой обладал над ним этот композитор, так и не рассеялась окончательно. Вагнер появляется в произведениях Ницше чаще всех, включая Христа, Сократа и Гёте [8]. Его первая книга была Вагнеру посвящена. Из четырнадцати книг Ницше в двух Вагнер фигурирует уже в заглавии. В последней же своей книге, «Ecce Homo», Ницше писал: «Но и поныне я ищу, ищу тщетно во всех искусствах произведения, равного Тристану по его опасной обольстительности…» [9]
С ранних лет Ницше мечтал стать музыкантом, однако, будучи одаренным учеником исключительно академической школы, где слова ценились куда выше музыки, он с неохотой отказался от этой идеи лет в восемнадцать. Во время первой встречи с Вагнером он был еще не философом, а просто студентом старших курсов Лейпцигского университета, изучавшим классическую филологию – мертвые языки и лингвистику.
Ницше был добрым, воспитанным, серьезным, немного скованным молодым человеком плотного телосложения, хотя его нельзя было назвать толстым. На фотографиях кажется, что одежду он взял напрокат: локти и колени на ней расположены не там, где надо, а пиджаки растягиваются у пуговиц. Невысокий, непримечательной внешности, он, однако, обращал на себя внимание удивительными глазами. Один зрачок был немного больше другого. Кто-то говорит, что глаза его были карими, кто-то – что серо-голубыми. Они смотрели на мир с туманной близорукой неуверенностью, но когда его взгляд падал на кого-то, то пронизывал собеседника и вызывал беспокойство; под таким взглядом невозможно было лгать.