Позднее, когда наши экспедиции утратили свою новизну, мы стали соревноваться в подскоках, заскакивая на низенькую скамеечку. Стулья стали для меня слишком высоки. Но и на скамеечку мне было трудно запрыгнуть, с моими-то ногами, и после нескольких подскоков я сдавался. Кобальду, который и раньше был так себе прыгуном, тоже скоро надоела эта игра. Все равно у нас не получалось добиться прежних результатов — например, гармоничной грациозности Зеленого Зеппа, с какой он запрыгивал даже на комод.
О толкалках, в которые раньше мы оба играли с большим удовольствием, и говорить нечего. Кобальду достаточно было бы один раз, как прежде, упереться в мои ступни, и мне пришлось бы ковылять на резиновых обрубках.
Так что теперь мы рассказывали друг другу истории. Старые и новые. Но даже это получалось только какое-то время, потому что Кобальду хотелось слушать мои старые истории, чтобы он мог громко, в нос, рассказывать их хором вместе со мной. От смеха он сгибался пополам. А мне почему-то это больше не казалось таким остроумным, как раньше. И разумеется, за каждую мою историю он брал реванш — рассказывал свою. Скоро выяснилось, что его репертуар вырос до нескольких часов декламации, но увлекательным рассказчиком он так и не сделался. Разве только стал теперь повторять свои «и вот» да «о горе!» каждые десять секунд. А сами истории остались все теми же. Чтобы выдержать его творения, я придумал новую игру: тоже громко говорил вместе с ним все эти «о горе», «и вот» и тоже в нос — по-другому я ведь не умел, — правда, я не знал, когда именно Кобальд воскликнет «и вот», «о горе!» или даже «горе мне, горе!». Если я угадывал, то засчитывал себе очко, если ошибался — вычитал. По условиям игры я должен был каждую историю Кобальда заканчивать со счетом не меньше десяти очков. Это означало, что я выиграл. Вообще-то это было не слишком трудно. Тексты Кобальда легко было угадать.
Потом мы открыли для себя телевизор. Пульт лежал на ковре рядом с белым креслом, и Кобальд ради шутки и баловства прыгнул на одну из кнопок. Телевизор сразу же заработал. Ошеломленные, завороженные, мы стояли перед огромным экраном, а скоро научились включать все сорок семь каналов. Но звук мы, естественно, убирали, иначе проснулись бы Ути или Изабель. Мы посмотрели без звука многочисленные ток-шоу и викторины, в которых играли на деньги. Участники разговора с умным видом кивали головами, а игроки ужасно нервничали и становились мокрыми от пота, когда им надо было ответить на вопрос стоимостью в миллион франков или евро. Мы тоже волновались и, если удавалось прочесть вопрос по губам, кричали правильный ответ. Но лучше всего была одна передача, она шла несколько часов, а иногда всю ночь, в ней мы путешествовали, стоя на месте водителя локомотива, по широким равнинам или невысоким холмам. Наши глаза и объектив камеры были направлены вперед. Мимо проносились стада коров, станционные здания, леса. Во время этих поездок мы полностью включали звук, передача шла очень тихо. Однажды мы путешествовали на фуникулере среди глетчеров и вечных снегов, и я сразу же узнал места, по которым я и Зеленый Зепп, зажатые в кулаках Ути и Наны, ехали во время нашей поездки на каникулы. Я разволновался и стал говорить Кобальду — он ничего этого не знал, поскольку тогда лежал в рюкзаке, — что появится на экране через секунду:
— Сейчас будет озеро!
И вот мы уже видим его, вначале черное, потом светло-синее, почти белое.
— А сейчас мы выйдем!
И в самом деле, поезд остановился там, где мы когда-то вышли из него.
С этого момента все стало незнакомым, из мира ледяных вершин наша дорога пролегала через крутые склоны, местность все больше и больше напоминала итальянский пейзаж. Очень долго мы ехали вдоль бушующего горного ручья, и мне понадобилось некоторое время, чтобы понять, что как раз в этих водах Зеленый Зепп боролся за свою жизнь. Я подошел совсем близко к экрану и стал пристально смотреть на огромный водоворот, словно мог увидеть там Зеленого Зеппа.