Высочайшим из микенских искусств была обработка металлов. В этом отношении материк был ровней Криту и отваживался использовать собственные формы и украшения. Так и не найдя останки Агамемнона, Шлиман возместил неудачу серебром и золотом: всевозможные драгоценности в огромном количестве; инкрустированные пуговицы, достойные любого царя; инталии, оживляемые сценами охоты, войны или разбоя; голова коровы из сияющего серебра с рогами и фронтальной розеткой из золота — в любой момент ждешь, что она вот-вот издаст жалобное мычание, к которому Шлиман, никогда не лезший за объяснениями в карман, возводил само имя Микен (Miikenai)[88]. Самыми изящными из этих металлических реликвий Тиринфа и Микен являются два бронзовых кинжала, инкрустированные электром и полированным золотом, элегантно изукрашенные дикими котами, охотящимися на уток, и львами, преследующими леопардов или сражающимися с людьми[89]. Самой любопытной из находок являются золотые маски, которые, по-видимому, клались на лица покойных царей. Одна из масок[90] напоминает всему миру кошачью физиономию; тем не менее галантный Шлиман приписал ее не Клитемнестре, но Агамемнону.
Бесспорные шедевры микенского искусства были найдены не в Тиринфе и не в Микенах, но в гробнице Вафио близ Спарты, где во время оно некий князек подражал великолепию северных царей. Здесь, посреди еще одного клада драгоценностей, сохранились две чаши из чеканного золота, простой формы, но сработанные с тем любящим терпением, которое свойственно всякому великому искусству. Совершенство мастера настолько напоминает лучшие минойские образцы, что большинство исследователей склонны приписывать эти чаши некоему критскому Челлини; однако было бы жаль лишать микенскую культуру самых совершенных ее памятников. Тема — завлечение в западню и укрощение быка — кажется характерно критской; и все же частота, с которой такие сцены вырезались на микенских перстнях и печатях или рисовались на стенах Дворцов, показывает, что этот спорт был столь же популярен на материке, как и на острове. На одной из чаш быка ловят в сети из толстой веревки; его пасть и ноздри, захватывающие воздух, искажены яростью и изнеможением: он рвется на волю и запутывается еще больше; на другой стороне чаши второй бык несется в страхе галопом, а третий нападает на укротителя, который отважно ухватил его за рога. На второй чаше пойманного быка уводят прочь; повернув сосуд другой стороной, мы видим его уже примирившимся с ярмом цивилизации и увлеченным, по словам Эванса, «любовной беседой» с коровой[91]. Пройдет много веков, прежде чем столь мастерская работа появится в Греции вновь.
Большинство произведений микенского искусства мы находим в гробницах; микенцы погребали своих мертвецов в неудобных сосудах и редко прибегали к кремации, широко распространившейся в Героический век. Очевидно, они верили в загробную жизнь, так как помещали в могилы множество полезных и ценных предметов. Во всем остальном микенская религия — в той мере, в какой она открывается нашему взору, — предоставляет все доказательства своего происхождения от религии Крита или родства с ней. Здесь, как и на Крите, мы встречаем двойной топор, священный столб, священного голубя и культ богини-матери, к которой присоединяется юное мужское божество, предположительно, ее сын; и здесь мы снова застаем богов-служителей в форме змей. Как бы ни изменялась религия, известная нам по Греции, присутствие в ней богини-матери оставалось неизменным. За критской Реей пришла Деметра, греческая Mater dolorosa; за Деметрой — Дева-Богоматерь. Сегодня на развалинах Микен, в деревушке у их подножия, можно увидеть скромную христианскую церковь. Величие ушло; простота и утешение остаются. Цивилизации приходят и уходят; они покоряют землю и распадаются в прах; вера переживает все невзгоды.