Сцену на куполе Сорбонны следует представлять, помня о феноменальном зрении Гюго: необычайная дальнозоркость с любопытными искажениями цвета и перспективы. Этот полезный недостаток придает неожиданную буквальность его определению гения: существо с микроскопом в одном глазу и телескопом в другом, которое «копается в бесконечно большом и бесконечно малом»{169}.
Зрение Гюго помогло ему также при подъеме, когда он заметил столь же головокружительный вид под юбками поднимающейся впереди него дочери прачки… Если собрать отдельные детские воспоминания в хронологическом порядке, становится ясно, что его вступление во взрослую жизнь совпадает с постепенным, по частям, открытием женского тела: ноги мадемуазель Розы, грудь девушки из Байонны, губы Пепиты – и более обширная панорама под куполом Сорбонны.
В «Рассказе о Викторе Гюго» не делается попытка вывести мораль из истории в целом. И все же, как и во многих других случаях, создается впечатление, будто повседневная жизнь Гюго процеживается через его сознание, как через волшебное сито: действительность проходит сквозь него и складывается в осмысленные узоры. Он поднимается на вершины и открывает для себя исторический момент, который сигнализирует о поражении его отца, источник земного удовлетворения, равнодушие Матери Природы и желание прыгнуть в пустоту. И все объединилось в колыбели французского образования. Обычно такое врожденное метафорическое зрение, когда любое событие принимается за аллегорию чего-то другого, считают психозом. Прослеживается тревожное сходство между некоторыми поздними стихами Гюго и монотонно-ошеломляющими образами, которые свойственны пациентам с синдромом болтливости.
Возможно, Гюго не порывал связи с общепринятой действительностью потому, что всегда опирался на нечто конкретное, а также потому, что его связь с видимым миром покоилась на прочном фундаменте секса. Даже его выдающиеся сексуальные подвиги следует в каком-то смысле считать приложением интеллектуального метода. В старости он просто стал плодовитее во плоти, чем на бумаге. В юности такой способ восприятия часто представляется мелочным и смехотворным. Школьником Гюго любил глазеть на обнаженные статуи в Люксембургском саду. Однажды он спрятался в шкафу на чердаке в доме матери, чтобы посмотреть, как встает из постели горничная{170}. Если вспомнить, что женщины не знали о его присутствии, его можно назвать вуайеристом. Но тот же самый человек создал «Созерцания» (Les Contemplations), где «приподнял юбки Природы». Вуайерист оказался и провидцем – во всех смыслах слова.
Второй вклад Бискарра в становление Гюго позволил Виктору впервые узнать вкус славы. В 1817 году сорок пожилых «бессмертных», членов Французской академии, проводили ежегодный поэтический конкурс на вполне однозначную тему: «Счастье, проистекающее из изучения всех обстоятельств жизни»{171}. Увидев объявление о конкурсе, Гюго написал оду в 334 строки, посвященную радости и пользе чтения, с тончайшими намеками на то, что школа (представленная «шумом, беспокойством и обманом») враждебна учебе. Как и следовало ожидать, он выразил вполне роялистскую точку зрения: литература учит ненавидеть «жестоких завоевателей и диких воинов».
Когда ода была закончена, Бискарра велел ученикам построиться парами и повел их к собору Института[5] на левом берегу Сены. Приказав остальным зарисовать каменных львов на фасаде, он вместе с Гюго взбежал на крыльцо и передал его стихи в канцелярию академии.
Через несколько месяцев Виктора навестил Абель. Он назвал младшего брата полным идиотом. Если бы Виктор в стихах не дал понять, что «едва видел, как три пятилетия завершили свой круг», ему бы, наверное, присудили первую премию. Никто не верил, что автору оды всего пятнадцать лет. Гюго, которому, возможно, в связи с его достижениями предоставили некоторую свободу, бросился к постоянному секретарю академии и показал свое свидетельство о рождении. Ему сказали с поразившей его бесцеремонностью: «Наше недоверие окажется вам полезным». Секретарь был прав: ода мгновенно прославила Гюго. В то время академия старалась оживить интерес общества к искусствам. Подобные конкурсы и обмен эпиграммами и одами, который последовал за ними, стали главными событиями литературной жизни. Академия с радостью представила миру одаренного юношу, тем более что он, как выяснилось, придерживался «правильных» политических взглядов.
170
171
Явно популярная тема, так как сын Гюго написал стихотворение на ту же тему для того же конкурса четверть века спустя. См. Guille, 32, № 42.