— Надеюсь, Макс, — сказала Флора, — что хоть некоторое время вы будете по ночам вести себя тихо.
— Как бы там ни было, но мы освободились от парижан! — воскликнул Макс. — Тот, кто нанес мне удар, и не подозревал, что оказывает нам такую услугу.
На следующий день, если не считать лиц наиболее спокойных и сдержанных, разделявших мнение супругов Ошонов, отъезд парижан, хотя и вызванный прискорбным недоразумением, праздновался всем городом как победа провинции над Парижем. Кое-кто из друзей Макса весьма резко выражался по поводу семейства Бридо.
— Так эти парижане воображали, что мы дураки; дескать, подставь только шляпу — ив нее посыплются наследства!
— Они приехали стричь шерсть, а сами возвращаются остриженными: племянник пришелся не по вкусу дядюшке.
— И, видите ли, они советовались с парижским стряпчим.
— Ага! Так у них был особый план?
— Ну да — они задумали стать хозяевами в доме папаши Руже. Но у парижан не хватило силенок, и парижскому стряпчему не удалось посмеяться над беррийцами.
— Ну, разве, по-вашему, это не омерзительно?
— Вот они — парижане!
— Баламутка увидела, что на нее нападают, и защитилась.
— Отлично сделала...
Бридо в глазах всего города были парижанами, чужаками; им предпочитали Макса и Флору.
Можно себе представить, как были довольны Агата и Жозеф, когда, вернувшись из похода, снова очутились в маленькой квартирке на улице Мазарини. В пути художник опять обрел свою веселость, покинувшую его было во время ареста и двадцатичасового заключения; но он не мог развлечь свою мать. Агате тем более трудно было оправиться от своих волнений, что в верховном суде начиналось дело о военном заговоре. Поведение Филиппа, несмотря на ловкость его защитника, руководившегося советами Дероша, возбуждало неблагоприятные для него подозрения. Поэтому-то Жозеф, сообщив обо всем происшедшем в Иссудене, сейчас же поспешил уехать вместе с Мистигри в замок графа де Серизи, чтобы ничего не слышать об этом процессе, который длился двадцать дней.
Не стоит здесь возвращаться к фактам, взятым из современной истории. То ли Филипп разыграл какую-нибудь порученную ему роль, то ли он был одним из осведомителей, но он был приговорен лишь к пребыванию под надзором политической полиции в течение пяти лет с обязательством немедленно выехать в Отен — этот город назначил ему начальник королевской полиции местом жительства на весь пятилетний срок. Такое наказание равносильно лишению свободы, применяемому к пленным, которых отпускают под честное слово на поселение в какой-либо город, служащий им своего рода тюрьмой. Узнав, что граф де Серизи, один из пэров, назначенных палатой для расследования дела, пригласил Жозефа расписывать замок Прэль, Дерош попросил у этого государственного человека аудиенцию и нашел, что граф наилучшим образом расположен к Жозефу, с которым его свел случай. Дерош обрисовал имущественное положение обоих братьев и напомнил о заслугах их отца, забытых при Реставрации.
— Такие несправедливости, ваша светлость, — сказал стряпчий, — являются непрестанным источником раздражения и недовольства! Вы знали отца — так, по крайней мере, его детям дайте возможность приобрести себе некоторые средства к жизни.
И, сжато изложив, как обстояли дела семьи в Иссудене, он обратился с просьбой к всемогущему заместителю председателя государственного совета выхлопотать у начальника полиции замену города Отена городом Иссуденом для местожительства Филиппа. Наконец, он сообщил об ужасной нужде Филиппа и попросил оказать ему помощь ежемесячной пенсией в шестьдесят франков, которую военный министр должен был хотя бы из чувства приличия назначить отставному подполковнику.
— Я добьюсь всего, о чем вы просите, так как считаю это вполне справедливым, — обещал граф.
Три дня спустя Дерош, снабженный необходимыми бумагами, отправился за Филиппом в тюрьму суда пэров и привез его к себе, на улицу Бетизи. Там молодой стряпчий обратился к отвратительному рубаке с одной из тех проповедей, в которых стряпчие, не допуская никаких возражений, дают вещам их настоящую оценку, в недвусмысленных словах расценивают поступки, анализируют и сводят к основной сути чувства своих подзащитных, если достаточно интересуются ими, чтобы их поучать. Совершенно уничтожив ординарца императора, поставив ему в укор его бессмысленные развлечения, несчастия его матери и смерть старухи Декуэн, он рассказал ему о положении вещей в Иссудене, осветив их по-своему и глубоко проникая в планы и характер Максанса Жиле и Баламутки.
Одаренный способностью весьма быстро понимать дела такого рода, политический преступник гораздо внимательней выслушал последнюю часть обвинительного акта Дероша, чем первую.
— При таких обстоятельствах, — заключил свою речь стряпчий, — вы можете хотя бы несколько возместить ущерб, какой вы причинили вашей прекрасной семье; правда, вы не в состоянии вернуть жизнь той бедной женщине, которой вы нанесли смертельный удар, но вы один можете...
— Но как же это сделать? — прервал его Филипп.
— Я добился того, что вам назначили местожительством Иссуден вместо Отена.
Лицо Филиппа, столь изнуренное, ставшее почти зловещим, изможденное болезнями, страданиями и лишениями, мгновенно осветилось вспышкой радости.
— Один вы, говорю я, можете завладеть наследством вашего дяди, вероятно, уже наполовину находящимся в пасти этого волка, именуемого Жиле, — продолжал Дерош. — Вы знаете все досконально; теперь, сообразно с этим, вам предстоит действовать. Я не предначертываю вам плана, я сам еще не знаю, что вам посоветовать; впрочем, на месте будет виднее. Вам предстоит иметь дело с сильными врагами: молодчик коварен, и способ, к какому он прибег, чтобы снова завладеть картинами, подаренными вашим дядей Жозефу, дерзость, с какой он свалил преступление на вашего бедного брата, свидетельствует, что это противник, способный на все. Будьте осторожны! Если благоразумие не свойственно вашей натуре, то, по крайней мере, постарайтесь соблюдать его хотя бы из расчета. Ничего не говоря Жозефу, чтобы не возмущать в нем гордость художника, картины я отправил господину Ошону, предуведомив его, чтобы он не отдавал их никому, кроме вас. Этот Максанс Жиле храбр...
— Тем лучше, — сказал Филипп. — Я очень рассчитываю, что именно храбрость этого негодника и поможет мне добиться успеха, а будь он трусом, он убежал бы из Иссудена.
— Так вот, подумайте о своей матери, которая относится к вам с поистине восхитительной нежностью, и о брате, которого вы превратили в дойную корову.
— Ага! Он говорил вам об этих пустяках? — воскликнул Филипп.
— Что же, разве я не друг семьи и разве я не знаю о вас даже больше, чем они сами?
— А что вы знаете? — спросил Филипп.
— Вы предали своих товарищей...
— Я! — вскричал Филипп. — Я! Ординарец императора? Враки!.. Мы надули палату пэров, суд, правительство и всю их проклятую лавочку! Королевские холопы лишь то и увидели, что мы им выставили напоказ.
— Хорошо, если так, — ответил поверенный. — Но, видите ли, Бурбоны не могут быть свергнуты, за них Европа, и вы должны бы подумать, как заключить мир с Военным министерством... О, вы добьетесь этого, когда разбогатеете; а чтобы вам и вашему брату разбогатеть, вы должны прибрать к рукам дядюшку. Если вы хотите достигнуть успеха в деле, которое требует столько ловкости, скрытности и терпения, то у вас будет над чем поработать в продолжение всех этих пяти лет...
— Нет, нет, — сказал Филипп, — надо действовать поскорее; этот Жиле, чего доброго, добьется, что дядя обменяет свое имущество на процентные бумаги или переведет его на имя этой девки, и тогда все пропало!
— А еще имейте в виду, что господин Ошон — хороший советчик и правильно разбирается во всем, советуйтесь с ним. Подорожная у вас на руках, за вами оставлено место в орлеанском дилижансе, отбытие в половине восьмого. Уложите свой чемодан и приходите обедать!
— Все мое имущество на мне, — сказал Филипп, распахивая свой ужасающий синий сюртук. — Но мне не хватает трех вещей: моей сабли, шпаги и пистолетов; попросите моего приятеля Жирудо, — он приходится Фино дядей, — пусть он перешлет их мне!
— Вам не хватает еще многого другого, — сказал стряпчий, содрогнувшийся при взгляде на своего клиента. — Вы получите содержание за три месяца, чтобы прилично одеться.