— Отлично! — сказал подполковник.
— Здесь не много найдется военных подобной закалки, — продолжал Ошон. — А затем могу указать лишь одного отставного кавалерийского капитана.
— Мой род оружия! — сказал Филипп. — Был он в гвардии?
— Да, — ответил Ошон. — Карпантье в тысяча восемьсот десятом году был старшим унтер-офицером в драгунском полку; оттуда он перешел младшим лейтенантом в пехоту и там дослужился до капитана.
«Быть может, Жирудо был знаком с ним», — подумал Филипп.
— Карпантье занял должность в мэрии, на которой не захотел оставаться Макс; он — друг Миньоне.
— Что я могу делать здесь, чтоб заработать на жизнь?
— Как мне известно, открывается подотдел управления Общества взаимного страхования департамента Шер, и вы можете занять там какое-нибудь местечко; но это будет давать не больше пятидесяти франков в месяц...
— Мне достаточно.
К концу недели Филипп приобрел новый сюртук, панталоны и жилет из хорошего эльбефского сукна, купленные им в рассрочку с уплатою помесячно, а также сапоги, замшевые перчатки и шляпу. Из Парижа от Жирудо он получил белье, свое оружие и письмо к Карпантье, который некогда служил под начальством отставного драгунского капитана. Благодаря этому письму Филипп приобрел расположение Карпантье, который представил подполковника батальонному командиру Миньоне в качестве прекрасного, весьма заслуженного человека. Филипп завоевал восхищение обоих достойных офицеров некоторыми доверительными беседами по поводу раскрытого заговора, который был, как известно, последней попыткой выступления старой армии против Бурбонов, так как процесс сержантов Ла-Рошели[62] связан ведь был с другими замыслами.
На исходе 1822 года, умудренные опытом заговора девятнадцатого августа 1820 года, делами Бертона и Карона, военные удовлетворялись тем, что выжидали событий. Этот последний заговор, более поздний, чем заговор девятнадцатого августа, был таков же, но с лучшими участниками. Как и тот, он остался совершенно неизвестным королевскому правительству. Заговорщики были настолько умны, что после вторичного разоблачения приписали своему широкому предприятию узкие размеры казарменного заговора. Очагом этого заговора, в котором было замешано несколько полков кавалерии, пехоты и артиллерии, была Северная Франция. Предполагалось одним ударом занять укрепления на границе. В случае успеха трактаты 1815 года были бы упразднены[63] внезапным соединением с Бельгией, которая по военному соглашению, заключенному между заговорщиками, должна была отторгнуться от Священного союза. Два трона в одно мгновение рухнули бы в стремительном урагане. Вместо этого огромного, замышляемого дельными умами плана, к которому были причастны высокопоставленные лица, суду пэров была показана только его незначительная часть. Филипп Бридо согласился прикрыть главарей, исчезавших, как только заговоры, вследствие измены или случайности, бывали раскрыты, — да, впрочем, состоя членами палаты, они обещали свое содействие лишь для успешного завершения дела в самом правительстве. Рассказывать о плане, который с 1830 года признания либералов осветили во всей его глубине и в многочисленных разветвлениях, скрытых от низших участников, — означало бы завладеть областью истории и вдаться в слишком долгое отступление. Кратких сведений, данных нами, достаточно, чтобы понять двойственную роль, принятую на себя Филиппом. Бывшему ординарцу императора поручили руководить движением, подготовляемым в Париже единственно для того, чтобы замаскировать настоящий заговор и отвлечь внимание правительства к центру страны, меж тем как события должны были разразиться на севере. В этот момент Филиппу надлежало разорвать нить, связующую оба заговора, выдав только второстепенные тайны. Кроме того, ужасающее обнищание, о котором свидетельствовала его одежда и состояние его здоровья, сильно содействовало тому, чтобы приуменьшить значение и размеры этого замысла в глазах правительства. Такая роль соответствовала скользкому положению этого беспринципного игрока. Почувствовав себя между двух партий на своем коньке, хитрый Филипп сошел за честного малого у королевского правительства и вместе с тем сохранил уважение высокопоставленных лиц своей партии, а на будущее время решил пойти по тому из двух путей, который окажется более выгодным. Своим сообщением относительно огромного размаха настоящего заговора и причастности к нему некоторых судей он достиг того, что в глазах Карпантье и Миньоне стал человеком в высшей степени выдающимся, так как его самопожертвование рисовало его как политика, достойного прекрасных дней Конвента.
Таким образом, хитрый бонапартист в несколько дней стал другом обоих офицеров, лиц весьма уважаемых в Иссудене, что должно было отразиться и на его положении. Тотчас же, по рекомендации Миньоне и Карпантье, он получил указанную старым Ошоном должность в Обществе взаимного страхования департамента Шер. Он был обязан лишь вести такую же регистрацию, как у сборщика налогов, заполнять фамилиями и цифрами печатные бланки и рассылать их да составлять страховые полисы — так что был занят не больше трех часов в день. Миньоне и Карпантье ввели гостя города Иссудена в свой круг, где его обращение и манера держать себя, притом в сочетании с высокой оценкой, какую этот глава заговора получил у Миньоне и Карпантье, заслужили ему уважение, которым жалуют человека судя по внешности, часто обманчивой.
Филипп действовал весьма обдуманно, так как, сидя в тюрьме, поразмыслил о злоключениях своей распутной жизни. Таким образом, он не нуждался в наставительных речах Дероша, чтобы понять необходимость снискать уважение буржуазии честным, упорядоченным и пристойным образом жизни. Восхищенный возможностью посмеяться над Максом, он хотел своим поведением в духе Миньоне усыпить бдительность противника, обманув его относительно своего характера. Он рассчитывал сойти за простака, показывая себя великодушным и бескорыстным, а в то же время опутать противника и подобраться к дядюшкиному наследству, — тогда как его мать и брат, действительно бескорыстные, великодушные и возвышенные люди, действуя с неподдельной простотой, были обвинены в расчетливости. Жадность Филиппа разгорелась, когда Ошон сообщил ему самые точные сведения о богатстве Руже. В первом же тайном собеседовании Филиппа с восьмидесятилетним старцем они оба единодушно признали необходимым не возбуждать недоверия у Макса, так как все было бы потеряно, если бы Флора и Макс увезли свою жертву хотя бы только в Бурж.
Раз в неделю подполковник обедал у капитана Миньоне, раз — у Карпантье, а по четвергам — у г-на Ошона. Скоро его стали приглашать еще два-три дома, и через каких-нибудь три недели ему приходилось тратиться только на завтрак. Нигде он не говорил ни о своем дяде, ни о Баламутке, ни о Жиле, разве только когда хотел что-нибудь узнать относительно пребывания матери или брата в Иссудене. Наконец три офицера — единственные во всем городе офицеры, награжденные орденами, причем среди них Филипп имел преимущество по степени, что придавало ему в глазах всех превосходство, весьма ценимое в провинции, — ежедневно в один и тот же час прогуливались вместе перед обедом, составляя, как говорится, свою компанию. Такая манера держаться, такая сдержанность, такое спокойствие произвели в Иссудене прекрасное впечатление.
Все приверженцы Макса видели в Филиппе «рубаку» — выражение, означающее в военной среде, что за каким-либо командиром признают лишь самую обыкновенную храбрость, отказывая ему в способностях, требуемых для командования.
— Это человек весьма почтенный, — как-то сказал Максу г-н Годде.
— Ба, — ответил Жиле, — его поведение в верховном суде обличает либо простофилю, либо сыщика; он настолько глуп, что, как вы сами говорите, был одурачен крупными игроками.
Добившись нужной ему репутации, Филипп, опасаясь местных язычков и желая по возможности скрыть от города некоторые обстоятельства своей жизни, поселился на окраине предместья Сен-Патерн, в доме, к которому примыкал обширный сад. Здесь в полной тайне он мог упражняться в фехтовании с Карпантье, который до своего перехода в гвардию преподавал фехтование в пехоте. Таким образом, Филипп втихомолку не только восстановил свое былое искусство, но и научился от Карпантье еще особым приемам, позволявшим ему не бояться первоклассного противника. После этого он занялся с Миньоне и Карпантье стрельбой из пистолета, как бы для развлечения, а на деле — с целью внушить Максансу Жиле, что в случае дуэли рассчитывает именно на этот род оружия. Встречая Жиле, Филипп ожидал, пока тот поклонится первым, и отвечал, приподнимая край шляпы, с небрежностью подполковника, отвечающего на приветствие солдата. Максанс Жиле не подавал и признака раздражения или недовольства; по этому поводу он ни разу не обмолвился ни единым словом у Коньеты, где все еще устраивались только ужины, так как со времени удара ножом, нанесенного Фарио, ночные проделки были временно приостановлены. Немного погодя презрение подполковника Бридо к командиру батальона Жиле считалось уже доказанным фактом, о котором поговаривали между собой некоторые «рыцари безделья», не столь тесно связанные с Максансом, как Барух, Франсуа и трое-четверо других. Вообще все удивлялись, видя, что горячий, неистовый Макс ведет себя с такой сдержанностью. Никто в Иссудене, не исключая даже Потеля или Ренара, не осмеливался заговорить с Жиле по этому щекотливому поводу. Потель, порядком огорченный столь явной неприязнью двух храбрецов императорской гвардии, изображал Макса человеком, способным сплести сеть, в которую попадется-таки подполковник. По мнению Потеля, можно было ожидать кое-каких новых событий после того, что натворил Макс с целью изгнать г-жу Бридо с сыном, — дело Фарио не было больше тайной. Г-н Ошон не преминул сообщить некоторым местным старикам о жестокой проделке Жиле. К тому же г-н Муйерон, тоже попав в герои обывательских пересудов, по секрету назвал имя «убийцы», быть может, для того, чтобы разузнать о причинах ненависти Фарио к Максу и быть на страже правосудия в ожидании грядущих событий.
62
63