3. Желтые звезды
Потянулись тяжелые, полные безысходности дни и ночи. Семья наша не могла прийти в себя после смерти Павла. Погиб в расцвете лет — ему еще и тридцати не было — талантливый, подающий большие надежды человек. Особенно тяжко было маме и Басе, они места себе не находили.
На нашу улицу немцы пока заходили редко. Застрелили сына мельника — он был давно помешан и временами шумел на улице. Мамины запасы продовольствия — их оказалось мало — кончались. У соседей также было трудно с продуктами. Надо было выйти в город, что-то достать. Я вызвался пойти. Решили, что надо попытаться пройти к дяде Цалелю на улицу Юровецкую.
Надежда была на то, что он и его сыновья более практичны, чем наша семья, и, может быть, что-то запасли и добыли. Удобно было то, что к дяде Цалелю можно было пробраться, минуя центральные улицы.
Встал вопрос о том, пришивать ли желтые звезды — к тому времени уже появился приказ (в июле 1941 года) всем евреям носить на спине с правой стороны и на груди с левой стороны желтую шестиконечную звезду Давида. Это было унизительно. Я решил, что звезды возьму с собой в кармане, а если надо будет, приколю их булавками.
По окраинным улицам и переулкам благополучно добрался до дяди Цалеля. У них царила такая же тяжелая обстановка. Продукты там уже кончились. Единственное, чем они могли поделиться со мной, так это двумя селедками. Я их взял, завернул в газету и, поблагодарив, попрощался с ними. У дяди Цалеля мне настоятельно посоветовали прикрепить к пиджаку желтые звезды. Я нехотя послушался, но выполнил их совет наполовину — приколол звезду только сзади. Благополучно преодолев почти весь обратный путь, я уже было повернул на нашу улицу. Но тут из казармы, находящейся на углу Артиллерийской улицы, раздались крики, смех, свист. Не поворачивались, краем глаза я увидел, что на подоконниках разбитых окон сидели молодые немецкие солдаты. Они подзывали меня. Я понял, что они заметили желтую звезду на моей спине, когда я начал сворачивать на нашу Ботаническую улицу.
Сначала я пытался притвориться, что не понимаю, что эти крики относятся ко мне, и сделал еще несколько шагов по направлению к Ботанической. Но тогда они закричали громче и стали щелкать затворами винтовок, и я повернулся к ним. Довольные, они поманили меня руками, крича: «Komm, Jude!» Я стал приближаться и оглядел их. По всей длине казармы — около 150–200 метров — в окнах стояли или сидели солдаты, многие в шортах и без рубашек (стоял жаркий июльский день). Стекла были выбиты, и осколки, куски штукатурки, черепицы и мусор лежали толстым слоем на тротуаре. Настроение у немцев было прекрасное: дела на фронте шли хорошо, им дали возможность отдохнуть. Они загорали, шутили, смеялись, резвились, но грязь на тротуаре, по-видимому, портила общий вид. А тут появилась рабочая сила в лице паршивого еврея. Конечно же, надо его задействовать!
Они развернули мой сверток, похохотали, увидев селедки, и, не теряя хорошего настроения, приказали: «Убери мусор, да поживее!» По моей оценке, работы тут было на целую бригаду дворников. Спросил — в школе я изучал немецкий и хоть не без ошибок, но мог изъясняться, — чем убирать. Это вызвало приступ хохота: «Как — чем? Руками!»
Делать было нечего. Пиджак сбросил, нашел кусок стекла побольше и, пользуясь им как совком, стал убирать. Конечно, смотреть на это было забавно, и мои белокурые ровесники (большинству было, как мне показалось, 17–18 лет) искренне потешались. Через полчаса работы руки мои были изранены осколками стекла, кровь смешалась с грязью, и я попросил отпустить меня. Такой быстрый вариант их не устраивал, работы было еще много. Не переставая посмеиваться, они опять защелкали затворами. Я продолжил убирать мусор, невзирая на сплошные ранки на руках.
Через некоторое время я опять обратился с просьбой отпустить меня. По-видимому, зрелище надоело им, ближайший участок тротуара был более или менее очищен и я был великодушно отпущен. Правда, это вызвало небольшие споры. Вероятно, кое-кто из более ревностных поклонников фюрера и его расистских теорий предлагал прикончить ублюдка или по крайней мере заставить еще потрудиться, но большинство было настроено миролюбиво. Тем не менее, когда я надел пиджак и, взяв в руки сверток с селедками, пересекал улицу, некоторые опять защелкали затворами. Вероятно, трудно было отказать себе в этом небольшом удовольствии. Но я выдержал характер — не поворачиваясь, медленно пересек очень широкий, как мне показалось, перекресток и зашагал по Ботанической к дому. Так состоялось мое первое знакомство с «высшей расой».