По окончании гимназии Павел поступил на юридический факультет Варшавского университета. В Варшаву брат ездил изредка — на отдельные курсы лекций и на экзамены. Посещение лекций было свободным.
В середине тридцатых годов — мы уже жили на другой квартире, более светлой и сухой, на Ботанической, 8 — к нам домой нагрянули с обыском. Их было двое, полицейский в форме и агент дефензивы (польской тайной полиции) в штатском. Несколько часов искали, все перерыли, в основном в комнате и вещах Павла. Обстановка в доме была напряженная. Мать стояла заплаканная. Отец и брат держались с достоинством. Павел был даже несколько ироничен.
Я сидел за столом и, пряча волнение, рисовал (мне было лет 10–11). Агент подошел ко мне и взглянул на мои рисунки. Там были танки и самолеты. Он ухмыльнулся и сказал Павлу: «Что ж вы, Тыкоцинский, так плохо воспитываете брата? Он же у вас растет милитаристом…»
Не помню, этот ли агент или другой, как позже рассказывал Павел, увидел его однажды на улице с еще одним студентом. Поравнявшись с ними, агент насмешливо бросил: «Как это вы, Тыкоцинский, правоверный сталинист, общаетесь с презренным троцкистом?» Как видно, польская охранка неплохо разбиралась в тонкостях политических разногласий своих подопечных, а сотрудники дефензивы не были лишены чувства юмора.
После обыска Павел был арестован, и помню, как мама, бледная и опечаленная, собирала продуктовые передачи и относила их в тюрьму. Поскольку у полиции не оказалось вещественных улик, чтобы пришить Павлу настоящее дело, через несколько месяцев его отпустили.
В шесть лет родители отвели меня в подготовительный класс гимназии, где преподавание велось на идише, на котором последние восемь-девять веков говорили еврейские народные массы Восточной и Центральной Европы. Таких гимназий в Польше было мало, как будто только в Белостоке и в Вильно.
Гораздо больше было древнееврейских гимназий с преподаванием всех предметов на иврите. Туда отдавали своих детей ортодоксально настроенные, преимущественно верующие евреи. Кроме этого, существовали частные еврейские гимназии с преподаванием на польском языке. Их было четыре в Белостоке. Там учились дети ассимилированной интеллигенции, а также девочки и мальчики из богатых семейств. Эти гимназии давали хорошую общеобразовательную подготовку и содействовали полонизации евреев. Наряду с гимназиями существовали неполные средние школы как светского (на идише), так и религиозного (на иврите) направления. Одну из наиболее передовых школ на идише, под названием «Югнт-фарейн» («Союз молодежи»), в свое время кончил мой брат. Школой руководил Абрам Григорьевич Машевицкий, впоследствии депутат Верховного Совета БССР.
Моя гимназия находилась в районе улицы Фабричной — от этой улицы вел длинный переход через дворы. Позади гимназии начинался достаточно заброшенный район переулков и небольших улиц с ветхими постройками. Забегая вперед, отмечу, что именно этот район во время восстания в Белостокском гетто в августе 1943 года стал ареной ожесточенных боев с фашистами.
Я очень гордился своей гимназией. Она по праву считалась наиболее прогрессивным учебным заведением города — по составу как преподавателей, так и учащихся. Здесь учились дети рабочих и интеллигентов из левых кругов, преимущественно бундовцев и коммунистов. Иврит здесь формально также преподавался, однако большинство детей относилось к этому предмету негативно, считая его атрибутом религиозной культуры. Многие, в том числе и я, бойкотировали эти уроки, не посещали их и устраивали каверзы учителю, о чем я, сам проработав всю жизнь преподавателем, сейчас искренне сожалею.
Наиболее запомнившиеся учителя этой гимназии — Цвия Пат, моя первая учительница, впоследствии сыгравшая вместе со своими родными немаловажную роль в движении Сопротивления в гетто; вечно улыбчивый историк Гросфельд с неуклюжей походкой, рассеянный географ Лапчинский. У последнего была смешная внешность — животик, короткие ножки, говорил быстро и нечетко, проглатывая окончания, и поэтому прозвище его было Позёможа, от произнесенного скороговоркой по-польски географического термина poziom morza — «уровень моря». Пожалуй, наибольшим авторитетом пользовался завуч Розенблат, преподававший естествознание.