- Антихрист! - вдруг выкрикнул блаженненький, и все вздрогнули, даже печатники бросили свои доски. - Се грядет антихрист! Скорбь великая и плач, и рыдание горькое, и боязнь нестерпимая!
Все усердно крестились двумя перстами, кроме шута и Бяши с Максютой, почему на них и поглядывали весьма косо.
- И это твое войско? - Шут обвел рукой всех в колымажном сарае.
- Моих тут только двенадцать, - ответил атаман. - Прочие из слободы Печатниковой, мы у них квартируем, вот я и велел им в лубке помогать, чтобы люди не забаловались. Но из малого, дядюшка, вырастают великие дела!
- Знаем, знаем, - усмехнулся Татьян Татьяныч. - Государь Петр Алексеевич точно твоими словами сказывать изволит. Однако, может, вместо царевича ты бы самого царя сманил гулять на Дон?
- Шутишь, дядюшка! Бают досужие, что подменен наш царь на немца... Казнит встречного и поперечного. Каких людей загубил - перста он их мизинного не стоит! Преобразователь! Шуты у него на свиньях скачут! А собор всепьянейший, а водка в корытах посреди дворца, а ионы пьяные всенародно валяются?.. Все ежели б нам того подлинного царя сыскать, коего немцы упрятали!
- А совсем без царя вам нельзя?
- Как... без царя?
Атаман, который в этот момент пил из кружки, даже поперхнулся, закашлялся.
- Как - без царя? Кто же Суде! править? Татьян Татьяныч порылся в кармане и достал бумагу, сложенную в квадратик. Это был очень старый лист, желтый и хрупкий от времени, - немецкая гравюра. На нем был нарисован помост, а на помосте плаха, перед которой стоял на коленях, молитвенно сложив руки, человек с бородкой клинышком. Вокруг шеренгами сходились торжествующие люди в остроконечных шляпах, а в облаках парили фигуры Истина, Справедливость, Свобода, перстами указу я на происходящее действо.
- Вот, - сказал Татьян Татьяныч, поворачивая свою иноземную куншту так, чтоб видно было каждому. - Лет полета тому назад или более англичане короля своего Карлуса до смерти забили. За алчность, за неправду, за забвение народа! И что же? Живут себе, не тужат!
- Кто же у них правит? - недоверчиво спросил атаман. Он протянул кружку, и пан Хлуп поспешно налил ему еще вина.
- Сами собой и правят. Жребий кидают. Кому выпадет, тот и правит условленное время.
Атаман засмеялся. Оглядел своих приверженцев, спросил:
- Скажи, пан Хлуп, выпал бы тебе жребий, сел бы ты на мое атаманское стуло?
- Ни батько, - поспешно ответил тот. - Николи.
- Вот видишь, дядюшка. Таково же и всем. Царь нужен, либо, прости господи, сопля любая, абы в короне.
- Эх! - махнул Татьян Татьяныч. - Тебе не втолкуешь. Как с ноздрями был ты пентюх, так и без ноздрей - простак. Давай-ка, племянничек, поторопись, полночь на носу. Либо ты отпускай меня, либо уж казни, раз такова твоя милость...
- На кол его, на кол! - заблеял сладкогласный тенор.
А блаженненький басом ухал свое:
- Антихрист, антихрист! Земля вся потрясется, и камни все распадутся, пройдет река огненная, пожрет всю тварь, все земное!
Множество рук протянулось к Татьян Татьянычу, чтобы его схватить.
- Цыц! - произнес атаман тихо, но так, что все руки тотчас убрались. Послушай, дядюшка шут, хочу все же я твою истину уразуметь. Ведь ты же сам пострадал от царя-антихриста! Глянь-ка вот на этого праведника с косичкою. Он у директора Печатного двора портки моет, а ведь ученый человек, не хуже тебя - латынь знает. А за что он в такое поношение попал? За то, что был он у гетмана Мазепы, который первый на царя-злодея оружие поднял... За то праведник сей с Печатного двора несправедливости и поношения многие претерпел и с нами теперь на Дон гулять пойдет.
- Мельница какая-то, -сказал Татьян Татьяныч. - Ты - на царя, царь на тебя, тому благо и другому благо... Ки-ки-ки! Кукареку!
- Постой дурить, - продолжал допытываться атаман. - Ведь сколько раз ты сам хулил царские деяния разные, а язычок у тебя, балаболка, вострее ятагана. Это ли не воровство?
- Я шалун, - сказал Татьян Татьяныч, пытаясь встать и оттеснить сгрудившихся вокруг него. - С дурака что и возьмешь? Дурак есть выкидыш правды. Но я-то шалю языком, а ты шалишь кулаком. Язык кулака проворней, да кулак-то погрозней...
- А ну, все прочь! - приказал атаман, и все отшатнулись от шута. Подай-ка, пан Хлуп, мою лиру, затянем лучше мою любимую, головушки и поостынут.
И он заиграл, перебирая струны. Запел протяжно, и великолепный тенор Мануйловича вторил ему:
Нищ есмь,
Села не имею,
Добра не стяжаю,
Купли не дею,
Князю не служу, боярам не точен,
В слугах не потребен,
Книжному учению забытлив,
Церкви божией не держуся,
Заповеди преступляю,
Беззакония исполнен,
Грехи совершаю!
Все пригорюнились, глядя в раскаленные уголья костра. Блаженненький ворошился, укладываясь так, чтобы каменный крест не давил. Атаман хлопнул себя по коленке, передавая лиру пану Хлупу.
- Тебе, шут, нас не понять, - сказал он. - Ты комнатная собачка, мы степные псы.
Он тоже задумался, опустив чубатую голову. Костер потрескивал, пресс ухал, выдавая один оттиск за другим. Пели предрассветные петухи.
- Да, - встрепенулся атаман, - где этот... тот... который про Устю...
Максюта выдвинул вперед Бяшу, и тот, робея и запинаясь, рассказал о Щенятьеве и его ста рублях.
- За Устинью я жизни не пожалею... - сказал Атаман, потягиваясь. Взял бы шестопер и пошел крушить Преображенские остроги! А ста рублей у меня нет. Может, Аврашку Лопухина поцарапаем, а, братва? У него кубышки водятся, я знаю!
- Треба поразведать допреж... - усомнился пан Хлуп. - А то як в тот раз сунемся, и половину перестреляют.
- Но ее же там мучат! - вскричал Максюта, как будто не Бяша, а именно он страдал по этой Устинье.
- Эх вы! - усмехнулся Татьян Татьяныч. - Воры вы, разбойнички, боговы работнички. Не ведаю, о ком у вас речь, слышу лишь, что выкупить человека надобно. А вы рассуждаете - деньги, не деньги! Вот!
Он залез рукой себе в портки и, покопавшись, извлек тряпицу, завязанную узелком. Долго развязывал негнущимися старыми пальцами, даже зубом помогал, наконец извлек и показал, повертев в свете костра. Это был измарагд - зеленый драгоценный камень, отблески его, казалось, травяными бликами отражались на лицах.