- Купил бы что-нибудь! - запротестовала баба Марьяна. - Век, что ли, будешь носить квартирантовы обноски?
Киприанов обещал: как Ратуша заплатит за прошлогодние заказы, выдаст на обнову всем.
Долгожданная ассамблея состоялась лишь в последний день святок. Губернатор Салтыков распорядился: ночью улицы на рогатки не запирать, дабы до утра шла праздничная езда. Главные ухабы - на Маросейке, на Басманной завалить соломой, засыпать на скорую руку и рвы, оставшиеся от ожидаемого нашествия шведов. Указано было также учинить иллюминацию - зажечь на каждом дворе по плошке, а кто побогаче - по горящей из свечек картине, да не забыть приготовить по кадке с водой.
Как только Киприановы переступили порог Лефортова дворца, отец на глазах переменился. Раскланивался с какой-то вымученной улыбочкой. Бяшину руку сжал нервно, словно клещами. Гайдук, который распахнул перед ними двери, даже глазом на них не повел, а отец и ему искательно поклонился. Тут кто-то, одетый в старомодную ферязь со стоячим воротником, чуть не сбил их с ног, выходя прочь и сердито стуча посохом.
- Окаянство! - брюзжал он. - Это ли собрание благошляхетных? Какой-то сброд худофамильный!
- Аврам Лопухин! - зашептал отец Бяше. - Царский свояк, братец бывшей царицы Евдокии... Небось уходит от бесчестья: указано строго - в русском платье не пускать.
Наверху сквозь гомон голосов слышалась музыка. На каждой ступени белокаменной лестницы стояли гвардейцы с красиво отставленными на вытянутую руку мушкетами. В канделябрах и висячих паникадилах горело множество свечей, и все было так великолепно, как в божьем раю, подумал Бяша. Тут отец стал дергать его за рукав и шипеть в ухо:
- Кланяйся, да побойчее! Глянь, сам вице-губернатор господин Ершов! Кто бы сказал, что чуть ли не вчера он из подлого сословия, как и мы с тобой. Но - величествен, но - умен! Ах, кланяйся, Васка, не жалей поясницы.
Вице-губернатор Ершов - худощавый господин в пышном парике и с усиками щеточкой - в ответ на поклон Киприановых одарил их властным и рассеянным взглядом, но благосклонно потрепал Бяшу по щеке. Затем, словно забыв Киприановых, повернулся к своей свите и заговорил намеренно громко, чтобы слышали все:
- О да, губернатор господин Салтыков не поскупился на ассамблею, похвально! Однако уж не те ли это деньги, которые расхищены в казне на интендантских подрядах?
- Ой, Васка, - сказал отец, увлекая сына по лестнице, - давай, брат, от них подале. Знаешь - паны дерутся, а у холопов чубы трясутся.
А вот и обер-фискал, гвардии майор Ушаков, в Преображенском мундире, с голубой орденской лентой через плечо. Он приветливо ответил на поклон Киприановых, а с вице-губернатором Ершовым облобызался по-старинному крест-накрест. Вице-губернатор взял его под руку, заговорил любезно, но в самой его любезности чувствовалось, что перед обер-фискалом заискивает и он:
- Пример сей ассамблеи свидетельствует красноречиво, сколь благотворна воля монарха в любом ее проявлении, не правда ли, почтеннейший Андрей Иванович? Дабы подданные его не засиживались, как тараканы запечные, дабы с одурения усадебного небылиц не плели... Пусть просвещенная Европия не токмо через дела Марсовы в российские благородные дома входит, но и через галантности Венус!
На что гвардии майор ответствовал кратко:
- Заготовлен уже и указ о непременном сих ассамблей периодическом устройстве.
И поскольку Ершов вновь заговорил о своих распрях с губернатором Салтыковым, Киприанов, держа за руку сына, устремился по лестнице еще дальше, пока чуть не сбил на площадке мужчину весьма изможденного вида.
- Черт побери! - сперва было выругался тот, затем вдруг узнал Киприанова, захохотал и даже хлопнул его по плечу: - А, Киприашка, это ты? И ты пришел поношением российского боярства любоваться?.. Ну, полно, я шучу... Уж более не приду я к тебе за санктпитербурхской газеткой, завтра сам в столицу уезжаю. Государь мне милость свою возвернул через того самого обер-злодея Ушакова, через которого я ее и лишился.
Он отвлекся, отвечая на поклоны какого-то многочисленного семейства с недорослями и девами-переспелками, а Киприанов успел шепнуть сыну:
- Это тот самый Кикин, который...
- Ты мне сочувствовал, благодарю, - вновь повернулся Кикин к отцу, пожимая ему руку. - Сие тебе зачтется в нужный час.
И захохотал, поперхнулся:
- Да уж теперь и не знаю, когда он исполнится, этот час, государь-то выздоровел, хе-хе, скоропостижно... И все, кто смерти его чаял, обмишурились, ровно мыши на погребении кота!
И он нервно захихикал, обвел пальцем вокруг шеи, будто накидывая петлю, даже закатил глаза и высунул язык, чтобы выразительнее показать, какая участь теперь ждет этих мышей.
- Завтра состригу свои космы, - продолжал он, нахихикавшись, - кои отпустил как опальный стольник. Я ведь стольник, Киприашка, хе-хе-хе! Состригу - и в путь! Везу с собой обстоятельную челобитную государю, всех врагов отечества в ней разоблачаю, всех этих Меншиковых, Ершовых, всех Салтыковых, Ушаковых. Хоть они и грызутся меж собой, а на самом деле они из одной шайки! Взгляни на меня, - Кикин указал в сторону зеркала, где было видно его отражение, - худ я, тощ, бледен, однако уныния во мне нету. Всех в сокрушение приведу, всех, всех!
Он держал Киприанова за пуговицу его чинного немецкого кафтана и даже крутил в такт своей речи. Наконец отпустил и оттолкнул легонечко.
- А за газетою санктпитербурхской приходить станет протопоп из Кремлевского собора Яшка Игнатьев - знаешь? Громогласный такой, невежа, дуролом, духовный пастырь, хи-хи-хи!
И Кикин наконец отошел, а Бяше показалось, что отец испугался хихикающего Кикина больше, чем мечущего громы и молнии вице-губернатора Ершова.
Киприанов нашел на втором этаже покои, где собиралось купечество, и сказал сыну:
- Я тут побуду, а ты тайнцуй. Приглашай, да смелее.
- Кого же приглашать?
- Которая приглянется. Любую приглашай, раз такая царская воля вышла, любую...
Когда года три тому назад двор переехал в Петербург, казалось, жизнь московская вымирает. Ушла гвардия, цвет московских кавалеров, а за нею, конечно, музыканты. Многие сомневались, соберут ли теперь для ассамблеи хоть каких дудошников. Но губернатор Салтыков расстарался, нашарил их по усадьбам, по монастырям, приставил к ним немца-дирижера - и вот на хорах гобои, рожки, сурны, сопелки грянули церемониальный, а ноги сами заплясали, губы стали подпевать.