Щенятьев был по уши погружен в труднейшее и необходимейшее для него дело - сочинял послание к Степаниде Канунниковой. Для этого у него была книжка, которую он когда-то купил - не у Киприановых, конечно, чтоб им кисло икалось, а в книжной лавке Печатного двора. Книжка называлась "Приклады, како пишутся комплименты разные на местном языке..." Щенятьев долго и задумчиво листал ее, выбирая подходящее. Вот, кажется: "Объявительное писание о супружестве". Приподняв парик, Прошка почесал себя в затылке и решил: нет, это рано. Далее следует "Утешительное писание от приятеля к приятелю, который злую жену имеет", - это смешно, но уж совсем не из того толокна. Наконец - "Просительное писание некоторого человека к женскому полу". Вот это подойдет.
Прошка выбрал хорошо очиненное перо, пальцами снял с него воображаемую былинку и даже для верности подул. Обмакнул в чернильницу и начал, любуясь получающимися завитушками: "Моя госпожа. Я пред долгим временем честь искал с вами в компанию прийти..."
Написал и остановился. В книжном тексте, кроме общих вежливостей, ни словечка не было о том, что просилось из его, щенятьевской, души: "Любезная моя, душенька, оставь ты этого Киприашку, дался он тебе!.."
Еще раз он потревожил свою потылицу, но слова такие, чтобы были кумплиментально изложены, не приходили на ум... В книжке же маячило перед глазами одно:
"Кто терпением вооружается, тот имеет совершенную победу, понеже оное побеждает непостижимое женское жестоковыйство".
И тут он обернулся на шаги входящих. Посреди прихожей стоял, уставясь на Щенятьева, обер-фискал Ушаков, а с ним другие фискальские чины.
- Встать! - приказал Ушаков, продолжая сверлить его взглядом.
Вот он стоит навытяжку, это Прошка Щенятьев, под стол упала книжка и какие-то листки бумаги, которые он держал на коленях. Гетры у него модные, о сорока медных пуговицах, платочек надушенный торчит из кармашка камзола, щечки розовые, а усики - по всему Зарядью моднее таких усиков нет! Но парик его разлохматился, сбился. Хлопает Щенятьев белобрысыми ресницами, от чего лик его имеет самое деревенское выражение. Коров бы ему, Прошке, пасти, а не в губернаторских адъютантах ходить!
Сейчас тронь его, побегут с челобитными всякие тетушки и крестночки, а у него они - Массальские, Хованские, Голицыны! Да и арестовать; по существу, он, обер-фискал, права не имеет, его дело донести инстанциям высшим.
- Вольно! - скомандовал Ушаков и проследовал вон из полутемных и затхлых салтыковских покоев, в которых уже дюжина поколений этой фамилии произросла. На улицу, на улицу, на мороз, на свежий ветер! В тот же вечер рота фузилеров Московского полка, оцепив Самотеку, крадучись, подступила к воротам Тележного двора.
- А ну, Мазепа! - сказал губернский фискал Митька Косой, подталкивая Иоанна Мануйловича. - Стучи в ворота и говори - "свои"!
Однако ни на стук Мануйловича, ни на его сладкий голос, уверявший, что он-де, Мануйлович, совершенно один и что надобно открыть калитку, никто не отозвался. Митька Косой махнул рукавицей и два здоровенных солдата стали высаживать калитку заранее приготовленным бревном. Тогда во дворе, в амбаре, раздался взрыв, тусклое пламя осветило бревенчатые стены, к низким осенним облакам взметнулись щепки, тряпье, клочья соломы. Солдаты загородились рукавицами в ожидании новых взрывов, но их не было, только пламя разгоралось с треском и уже начали лететь горящие шапки.
- Этого еще не хватало, - проворчал Ушаков, который наблюдал осаду из своей кареты, стоявшей у дозорной бани на Драчевке, - чтобы пал, самосожжение раскольников учинилось на самой Москве!
Он дал команду, и солдаты, дружно крикнув: "Ать-два, взяли!" завалили не только калитку, но и весь забор. Рота устремилась во двор с примкнутыми штыками. Впереди бежал губернский фискал Митька Косой, толкая перед собой окончательно обомлевшего поповича с косицей.
Но в разметанном взрывом амбаре не было никого. Валялись разодранные лубочные картины. Разрушенная штанба напоминала старый колодец.
Обыскав Тележный двор и окрестности Самотеки, солдаты построились и ушли с песней. Местные слобожане передавали цепочкой ведра, гасили пожар. Казенная карета обер-фискала уже тронулась и въезжала в Петровские ворота, когда ярыжки подвели к ней задержанного парня в обширном, не по росту, кафтане табачного цвета и немецких с пряжками башмаках.
- Кто таков?
- Максим Тузов, ваше превосходительство, прохожий человек. А эти ироды схватили... Пусти, пусти руку-то, что выворачиваешь?
- В железа его до выяснения личности. Возвратившись на подворье, где он квартировал, Андрей Иванович Ушаков вздохнул, повертел пальцами, потом решил писать письмо. Камердинер зажег ему шандал о пяти свечах, принес бумаги, выбрав по требованию хозяина итальянской, плотной, в рубчик, поставил чернильницу, услужливо открыв крышечку, придвинул баночку с песком.
Конечно, обер-фискал мог бы вызвать секретаря, хоть бы даже и в полночь, так как писать не любил, но все же предпочел обойтись сам.
Начал: "Государю моему, его царскому величеству Петру Алексеевичу, да хранит бог его пресветлость, недостойный раб Андрюшка Ушаков челом бьет... В трудах непрестанных и заботах от твоей, великого государя, пользе по вся дни пребываю..."
- Да, - вздохнул Ушаков, положил перо и размял утомившуюся руку. - Все валят на фискалов, все их честят почем свет, а ведь от государя каждый божий день идут повеления - людей, денег, людей, денег! И все обер-фискал найди, подай, в ранжир приведи! А в деревнях иных и мужиков-то нет, начисто забрали в рекруты, бабы сеют, бабы пашут. Помещики и те от солдатчины да от матросчины в бега норовят!
"Понеже аз, многогрешный, почитай год, как в отволочке от семьи, продолжал выводить Ушаков, - пожалуй мне к дому моему в славный Санктпитербурх от Москвы отъехать..."
Камердинер подал ужин - рыбец заливной, пирог, подогретое вино.
- Что болтают на Торжке? - спросил Ушаков.
- Царевич Алексей Петрович за рубеж ушел, бают - немецкого цесаря с нашим царем на войну подбивает...
Ушаков как раз поднял песочницу, чтобы обсыпать готовое письмо, а тут задержался, поставил ее на место. Долго молчал, покачивая головой и уставясь во тьму. Затем встал и решительно порвал написанное письмо.