В анфиладе покоев с расписанными потолками расположилось нетанцующее дворянство, обильно прикладывалось к водочке, которую солдаты разносили в деревянных ушатах. Явился сюда и взмокший от пота губернатор Салтыков; дворяне обмахивали его чем попало - треуголками, игральными картами, отстегнутыми кружевами от манжет. Салтыков хватил с устатку целый ковш и принялся плакаться на свою губернаторскую жизнь:
- Днесь погибаем! Господин обер-фискал привез указ - к весне чтобы двадцать тысяч лучших семей переселить в Санктпитербурх! Пропала Москва-матушка! Приказы ведено в Санктпитербурх также переводить, конторы всякие, учреждения. Преображенского приказу велено половину туда же отослать. Кто крамолу-то на Москве выводить будет? Отвечай, Кикин, ты слывешь здесь главным мудрецом.
- Ты и будешь, - отвечал ему Кикин, прожевывая беззубым ртом анисовый пряничек. - На то ты и губернатор, чтобы крамолу выводить. А не так, то тебя обер-фискал самого выведет.
Все засмеялись, боязливо, однако, поглядывая под арку, в соседний покой, где обер-фискал играл в шашки с голландским шкипером.
- Какой я здесь губернатор! - закричал Салтыков, опрокидывая новый ковш. - Вчерашний холоп смеет мне дерзить! Ты, Кикин, как будешь при дворе, молви там государю... У меня бабка была царицей и тетка царицей...
- Тише, тише! - пытались его угомонить, оглядываясь под арку.
Но там обер-фискал был поглощен шашками - дурак иноземец никак не проигрывал начальству.
Салтыков заплакал и, забыв о своем сходстве с самим царем, положил губернаторскую головушку в лужу вина на столе.
- А ведь верно, - сказал князь Кривоборский, древний, как дубовое корневище. - Худофамильные эти обнаглели. Вот и сюда, на санблею эту, чернь-то зачем напустили?
Другой, еще более мрачный, еле втиснутый в узкий немецкий кафтан, зло крикнул:
- А ругательное обесчещение персон наших брадобритием?
Какой-то дворянин с серебристым ежиком волос, судя по долгополой одежде - дьяк, что значит по-новому асессор, повторял каждому, бия себя щепотью в грудь:
- А мне, мне-то каково? Поместье мне дали государево в вечное владение, на том спасибо. А что там, в моем поместье? Солому толкут и из той соломенной муки пекут хлеб. С меня же только и требуют - рекрутов подай, коней добрых подай, корабельную деньгу опять же подай...
- Тяжко всем! - вздохнул князь Кривоборский, сцепляя на животе узловатые пальцы. - Тяжко! От вышнего боярина до последнего бобыля.. А вот мы у Кикина спросим, у Александра Васильевича, он у царя первейшим был бомбардиром. Скажи нам, свет наш, когда всем нам послабления какого-нибудь ждать, а?
Торжествующий Кикин (еще бы - опять ему, Кикину, в рот смотрят) помедлил для важности и изрек:
- Государыня Екатерина Алексеевна родить изволили царевича, Петром Петровичем, вестимо, нарекли.
Он благочестиво перекрестился, закрестились и все, выжидая, куда он клонит.
- И у царевича старшего, - продолжал Кикин. - У Алексея Петровича, государя-наследника, тоже прынец родился, Петр, значит, Второй, Алексеевич.
Кикин закрыл глаза и развел руками. Все вокруг завздыхали, закивали головами - мол, понимаем щепетильность положения, да молвить не смеем.
- А государь, бают, уж так был плох, так плох... - сказал Кикин со всей скорбью в голосе, на которую был способен. - И ныне, сказывают, еще не совсем в себе. Вот за рубеж отъезжают, к целебным водам, здравия драгоценного ради... Все в руце божией, как знать? Заснем при одном царствовании, а проснемся при другом.
Все замолчали, мысли шевелились туго. Молчание это и встревожило обер-фискала более, чем любой пьяный гам. Он смешал шашки перед непокорным шкипером и явился из-под арки к дворянам, которые сидели, уставясь на спящего за столом губернатора Салтыкова.
- Ей-же-ей, российское шляхетство! - воскликнул обер-фискал. - Зря вы тут головушки повесили. Не отберет никто ваших благородных привилегий. Имею вам сообщить - Правительствующий Сенат как раз готовит некоторую табель, в коей каждому по знатности и заслугам его надлежащий ранг, сиречь чин, уготован. А кто самовольно вылезает из подлого состояния, будь он хоть трижды... - Ушаков остановился, чтобы не называть, кто именно, и продолжал, возвысив голос: - ...в прежнее состояние и вернем!
Бяша увидел отца, он стоял у арки, прислушиваясь к разговору знатных. При словах обер-фискала он затряс головой, как бы отгоняя наваждение, схватил за руку подошедшего сына.
- Домой, голубчик мой, только домой...
А в соседнем зале офицеры шумно пили за здоровье новорожденного царевича Петра Петровича, именовали его наследником престола российского, кричали: "Виват!" Слуги гремели посудой, накрывая роскошный ужин. Но Киприановы ушли, ни с кем не прощаясь.
Мела вьюга. Простой народ, пришедший к Яузе полюбоваться на фейерверк по случаю ассамблеи, уже расходился. Киприановы заиндевели, пока докликались своего Федьку, который где-то ждал их с шубами и санным возком.
Федька был сильно на взводе, он тоже праздновал с господскими возницами. Огрызнулся на упреки Киприанова: "Что я тебе, холоп? Я солдат государев!"
- Эй, спотыкливые! - кричал он на лошадей, правя сквозь усиливающуюся метель. - Тары-бары, растабары, собиралися бояры...
- Мели, Емеля, твоя неделя, - сказал ему Киприанов.
- Глянь, хозяин, - Федька указывал кнутом куда-то в сторону Земляного вала. - Видишь там, у костров-то, люди? Это десять тысяч землекопов в Санктпитербурх гонят. Сказано, чтоб трезвые были и доброго поведения. А губернатор-то Салтыков деньги, которые им на прокорм были отпущены, на самблею эту пустил, чтоб ей нелады... Вот и мрут они с голоду прямо на дороге!
- Федька! - прикрикнул на него Киприанов.
- Что - Федька? - распалялся тот. - Кому Федька, а кому и Федор Лукьяныч! При Полтаве, как стояли мы в строю, сам царь назвал нас отечества сыны! Это для того ли, чтоб отечества сыны при дорогах околевали?
Киприанов не знал, как его урезонить. Но тут у Ильинских ворот Федька зазевался, и возок наткнулся на шлагбаум. Рогатка затрещала, а Федька вылетел в сугроб. Пришлось пару грошей кинуть ярыжкам, чтобы они не бранились, Федьку уложили в сани, а на облучок сел Бяша.