Править было все трудней, метель разгулялась, так и секла. Иллюминацию загасили, и по ухабистой Ильинке ехали на ощупь.
Наконец послышался перезвон часов на Спасской башне. Нырнув в последний ухаб возле Лобного места, санки вынеслись к полатке, освещенной сполохами караульного костра у кремлевских ворот.
Заехали со стороны Василия Блаженного к калитке. Сквозь щели забора виделся свет - баба Марьяна в поварне дожидалась их возвращения. Соскочив с облучка, Бяша только собрался постучать в калитку, как увидел, что кто-то сидит на снегу, прислонясь к их воротам.
- Батя, кто это? - вскричал он.
Хлопнула щеколда, заскрипела калитка. Вышли на их приезд баба Марьяна, Алеха, бессловесный швед Саттеруп. Баба Марьяна тронула валенком сидящего на снегу.
- И! - сказала она. - Девка это, побродяжка. Я уж нынче ее раза три отгоняла, такая настырная! Да она не одна, у нее малец, годков пяти. Под шубейкой она его от мороза прячет.
- Ну и пустила б ее, - пожал плечами Киприанов. - Вон какая свистопляска!
- Как бы не так! Ты-то, Онуфрич, все с ландкартами своими, а земскому десятнику объяснение кто будет давать за проживание посторонних? А вдруг она еще беглая?
Отец и сын наклонились и увидели поблескивающие из-под платка полные тревоги глаза.
- Ладно, сватья. - Киприанов положил руку на плечо бабы Марьяны. Давай пустим ее, утро вечера мудреней.
Глава вторая
АМЧАНИН ТЕБЕ ВО ДВОР
День-деньской шумит московский славный торг во Китае-городе. Все товары по рядам расположены - от Ветошного к Шапошному, от Скобяного к Овощному, где, кстати, и писчую бумагу, и мыло грецкое, и даже книга можно купить. День-деньской движется, кипит толпа в рядах, где торгуют. Тут и божба, и клятвы, и обман, не зря ведь сказал виршеслагатель: "Чин купецкий без греха едва может быти..." Заключив сделку, торговцы бьют по рукам и спешат к Василию Блаженному или Николе Москворецкому поставить свечу, а затем и в трактир - обмывать магарыч.
- Тятенька, глянь, кто это? Морда губастая, волосатая, а на спине горбы. Ой, страх-то какой, боже!
- Цыть, малой, помалкивай! Это верблюд, тварь такая из Индеи, на нем персидский товар привезли.
- Ой, тятенька, тятенька... А вот этот кто же такой? Никак, сам супостат из преисподней? Лицо чернющее и в ушах кольца!
- Цыть, говорю тебе! Гляди лучше в оба, а то как раз кошелек уведут. И не супостат это вовсе, а ефион, племя такое!
Вот ярыжки схватили вора, орут не судом, не разберешь, кто громче поймавшие или сам пойманный. Наперебой зазывают сидельцы из лавок:
- А вот сюда, сюда, почтенные, здесь самый лучший товар-с! Ножи есть мясные из железа кричного, а кому угодно ножи Чацкие, черненые! А вот шилья халяпские по тыще в связке, ежели кто две связки зараз купит - тому три деньги уступка!
Мальчонка из подвальной лавки хочет всех перекричать:
- Портки, портки, портки! Девять копеек пара! А ну налетай, подешевело!
Степенные покупатели ходят, пробуют; прежде чем купить, из одного ушата зернистой икры откушают, потом из другого ушата - паюсной, да еще поморщатся - с душком.
Продавцы терпят, знают: этот, например, дворецкий князя Долгорукого, если уж купит, так сразу пуд.
На перекрестке в самой толчее устроился кукольник, задрал над головой полог, там у него уже Петрушка скачет, дерется игрушечной дубинкой, пищит тонюсенько:
- Вот каков Петрушка, пинок да колотушка, боярам сопли вытер и переехал в Питер!
Купцы хохочут, кидают Петрушке медяки, которые он ухитряется хватать своими игрушечными лапками. Какой-то монашек в скуфейке отплевывается, крестится. А земский ярыжка в рыжем полушубке и замусоленном парике грозит кукольнику палкой - не забывайся, Разбойный приказ недалеко! Но самая солидная торговля - на Красной площади. Там, перед собором Покрова-на-рву, который именуют также Василием Блаженным, там еще при царе Алексее Михайловиче были построены длинные ряды в два жилья, одно над другим. Над нижним сооружен навес на столбах, обитатели рядов не без фасона зовут его "галдарея". Это и есть Покромный ряд -товары красные, бурмицкие, златошвейные, заморские. Тут нет такого галдежа, такой маеты, как в лавках ильинских или Никольских. Тут сделки сотенные и разговоры степенные.
Да на Красной площади тихого уголка и не сыскать! Бредут страннички с котомками, в лаптях, разбитых с дороги, стража гонит их подальше от ворот. Крестятся они на купола, сияющие в лазоревом небе, дивятся на шведские пушки - единороги и мортиры. На каменных раскатах вдоль Кремлевской стены выставлены трофеи недавних побед, а под раскатами опять же лавки -и там торгуют. Вот привели к Лобному месту несостоятельного должника на торговую казнь Он, опустив голову, стоит в одних подштанниках, пока палач выбирает батоги, а приказный с носом, сизым от нюханья табака, разворачивает свиток с приговором. Жена и дети осужденного плачут, купцы же из лавок похохатывают, пальцами кажут.
И над всем этим плывет в январском морозном небе перезвон множества колоколов - звон медный, бронзовый, густой и, как уверяют сами жители Москвы, малиновый.
- Что, Васка, начал торговлишку-то? - спросил прохожий, заглянув в самую крайнюю полатку Покромного ряда, что у Спасских ворот. - Не идет к вам никто? Сказывали мы твоему батюшке, сказывали: не станет люд московский покупать гражданскую книгу, он к старине привержен. Прогорите, хе-хе-хе!
Бяша Киприанов - а именно он торговал в этой полатке - с досадой хлопнул ставней лавочного раствора.
Действительно, накануне под барабанный бой было объявлено, что в полатке у Спасского крестца открылась библиотека государева, где можно купить любую книгу, а кому угодно - картину новой печати, також и для прочтения выдаются, но никто пока к Киприановым не пришел.
День-деньской плещется Москва торговая, деловая, приказная, военная, злоязычная, плещется на Красной площади, как некий океан, у раствора киприановской библиотеки. Вот зашел мужичонка, долго крестился в красный угол, потом спросил шепотом, кто здесь перепишет ему прошение в Сенат. Долго Бяша втолковывал ему, что площадных писцов упразднили, теперь по царскому указу бумаги перебеливают в самих учреждениях. Мужичок все крестился и шепотом умолял написать ему челобитную.