Руки мои были совершенно бесполезны, оставались ноги — и я начал лягаться, как конь. Творец неудачно сконструировал человеческую голень, она чрезвычайно уязвима спереди. Мой бедняцкий башмак на деревянной подошве, видимо, нанес противнику очень чувствительный удар, и тиски на мгновение ослабли. Я сумел вырвать правую руку и, позабыв уговор не бить по голове, махнул импровизированным кистенем прямо в висок Мавру, потом в лоб, потом по макушке, еще и еще, с силой, удесятеренной страхом и отчаянием. Я несомненно убил бы его, если бы он не успевал уворачиваться и закрываться руками, и по крайней мере однажды отчетливо был слышен хруст ломающихся костей в руке, что прикрывала голову. Наконец он понял, что его убивают, отпрянул, споткнулся, упал на четвереньки, вскочил и побежал прочь! Сам знаменитый Мавр, гроза Каннареджо! Увидев постыдную ретираду главаря, остальные участники шайки мгновенно исчезли в переулках, и хорошо сделали, ибо в припадке бешенства я уже перешагнул через все принятые в драке ограничения и мог еще кого-нибудь покалечить.
Победители выглядели жалко, чтобы не сказать хуже. Никколо распороли ножом рукав и слегка задели предплечье, новая одежда была закапана кровью, за что дома его ожидала неминуемая взбучка. У меня руки тряслись и зубы стучали, как у больного лихорадкой — такое бывает иногда у молодых солдат после первого боя. Главное, чтобы не в бою, тогда солдата лучше сразу перевести в обоз или расстрелять, а после боя — не беда. Я вообще-то очень редко дрался в отрочестве, для этого требовались совершенно экстраординарные обстоятельства: ну как это — взять и ударить человека, ему же больно будет! Может быть, это особенность воспитания: тетушка часто меня ругала, но никогда не била; а может, родовая славянская черта: нас требуется сильно разозлить, чтобы заставить сражаться. Возьмите русских в Смуту или поляков во время Потопа. Те и другие начали воевать всерьез, лишь когда страна была занята врагами и казалось, что все уже кончено. Так и я вступал в драку, только если ярость прорывала все плотины в душе, а подобное случалось не часто. После случая с Мавром мне и вовсе не стало нужды размахивать кулаками, ибо меня никто более не задирал. Находились, впрочем, блюстители кулачной рыцарственности, утверждавшие, что я победил нечестно. А что, двухсотфунтовый атлет против тощего книгочея — это честно? Не зря я всегда любил огнестрельное оружие: оно справедливей, ибо уравнивает людей разного телосложения и силы, оставляя преимущество лишь мастерству и самообладанию.
Сейчас я думаю, что история с Мавром оказалась еще одним поворотным пунктом в моей жизни. До этого все природные задатки и житейские обстоятельства обещали мне будущее кабинетного ученого, и даже военные увлечения были слишком теоретическими, что ли. Теперь я одолел заведомо сильнейшего противника, и мне это понравилось. Бой был серьезным: не знаю, как мой враг, а я дрался насмерть, как на войне. Рассказывают, что детеныши некоторых зверей не сознают своей хищной природы, пока не попробуют крови. Я попробовал.
Интересно представить, как выглядел бы я в должности профессора одного из небольших университетов средней Италии, скажем, в Сиене или Перудже. Пожалуй, это была бы неплохая судьба. Но не моя: мне не было суждено стать ни итальянским профессором, ни просто итальянцем. Следующие десять лет, по крайней мере, я всячески старался сделаться французом.
ЮНОСТЬ. ПАРИЖ
Случилось так, что французскому королю Людовику XIV благоугодно было изгнать из своего королевства подданных гугенотского исповедания, упорно не желавших покориться Его Величеству в вопросах веры. К несчастью для государства, среди изгнанников оказалось большое количество искусных ремесленников, навигаторов, инженеров и прочих образованных людей, умноживших мощь и богатство стран, враждебных прежней родине, а во Франции их исчезновение создало множество вакансий и в частных промыслах, и даже на королевской службе. Сия Торичеллиева пустота стала заполняться правоверными католиками из соседних стран, в первую очередь итальянцами и фламандцами. Дорожка в Париж давно была накатана итальянскими художниками, архитекторами и учеными, и многие коллеги, состоявшие в переписке с профессором Читтано, оказались там с первой волной пришельцев. Сам он, однако, вовсе не думал о переселении во Францию, пока венецианские власти нуждались в его услугах, и отклонял самые выгодные предложения этого рода. Беда в том, что долго поддерживать добрые отношения с властями мой наставник был совершенно не способен, ибо среди многих его талантов дипломатический отсутствовал напрочь. Я не проповедую двуличие или низкопоклонство, но крайнее прямодушие тоже не всегда уместно. Взять, для примера, ситуацию, когда высокопоставленный начальник — дурак. Обычное дело в России, и только очень наивные люди думают, что в Европе такого не бывает. Стоит ли говорить начальнику прямо в глаза все, что ты о нем думаешь? У профессора, по природной его прямолинейности и горячности, откровенные мнения если и не высказывались словами, то написаны были на лице.