Однако, подвигнув потомков римлян и галлов изображать их далеких предков, я сам, в свою очередь, начал задумываться о столь увлекавшей моих ровесников турецкой войне. Подобно античности, там тоже было место доблести, подвигам и благородству. Подобно повседневной жизни, в ней участвовали обыкновенные люди. Как те матросы, что сходили на берег, пошатываясь от качки и поднимались на борт, пошатываясь от вина, или германские наемники, говорившие на своем непонятном варварском языке. Таким был, наверно, и мой отец — чужаком в этом городе, несмотря на десятилетнюю службу Республике. Ведь он тоже был варваром. Я как-то очень болезненно начал ощущать свое сиротство, которое прежде меня не тяготило. Появились мечты о том, что отец жив и странствует в дальних странах, откуда вдруг возвращается, или вновь попал в плен, а мне предстоит его спасти. Сначала я сочинял об этом (сам для себя, не для товарищей) истории совершенно сказочные, однако опыт рассказчика, хотя недолгий, научил меня добиваться точности и правдоподобия, и чем старше я становился, тем больше стремился поставить свои мечты на почву фактов. Расспрашивая взрослых, чтобы узнать подробности родительской судьбы, я сумел высчитать, несмотря на все свое арифметическое невежество, что в год предполагаемой гибели отца войны с турками не было! Значит, его не убили? Мечты, кажется, начали обретать живую плоть. Не слишком доверяя дражайшим родственникам, я выбрал удобный момент и обратился со своими мыслями к хромому Бартоломео, которого раздробившая колено турецкая пуля сделала величайшим авторитетом в делах войны, по крайней мере для нас, мальчишек. Старый солдат, а ныне сапожник выслушал меня с полным сочувствием, но ответил по-солдатски честно, без ложных надежд:
— На далматской границе никогда мира не бывает.
— А как же договоры? Турки их не соблюдают, что ли?
— Турки-то соблюдают… Те, что султану ихнему подчиняются… Так ведь есть еще бунтовщики да разбойники всех вер и народов, — и те же турки, и босняки, и арнауты, и черногорцы… Эти всегда воюют, мир не мир…
— А наши, итальянские разбойники есть?
— Конечно, как же не быть? Я сам когда-то…
Тут он закашлялся, спохватившись, оглянулся воровато, наклонился к моему уху и прошептал:
— Я сам когда-то хотел пойти в разбойники, да передумал.
И больше от него ничего путного было не добиться. Но это было и не важно, а важно то, что мир, сложившийся в моем уме, дал трещину. В нем началось течение времени, а следовательно — появились утраты. Отец был мертв, и языческий Рим, отечество моей души, — тоже, это в равной мере повергало несчастного ребенка в самую черную меланхолию. Однако человеческая природа заставляет нас и в безнадежнейшей ситуации искать надежду, хотя бы даже призрачную. На сей раз выход подсказала тетушка Джулиана, ревностная католичка. "Вот, погоди, — говаривала она, — будешь грешить, так и встретишься в аду со своими проклятыми язычниками". Отец тоже приравнивался в ее представлении к язычникам, как схизматик, следовательно, он должен был в потустороннем мире находиться рядом с римскими героями! У меня вдруг явилась новая блестящая идея, только требовалось посоветоваться с человеком, знающим загробный мир так же хорошо, как сапожник Бартоло — войну. Я не представлял, где найти такого советчика, ибо все виденные мною католические священнослужители не заслуживали ни малейшего доверия.
В то время моя карьера «чудо-ребенка» находилась на последнем издыхании, в силу естественных причин. Когда пятилетний карапуз, стоя на стуле, произносит наизусть напыщенную латинскую речь, пытаясь сопровождать ее подобающими жестами, он вызывает добродушный смех, восторг, удивление и умиление. Ему открываются сердца и кошельки человеческие. Мальчик школьного возраста, исполняющий тот же номер, вправе рассчитывать лишь на умеренную похвалу, сквозь зевоту. Надо, однако, заметить, что мои выступления благотворно повлияли на учительскую репутацию дядюшки Антонио. Ему начали оказывать предпочтение перед десятками других полуголодных учителей, появились ученики из богатых семей, уроков стало меньше, а денег больше. Затем он получил выгодные кондиции в одном из частных пансионов, где сыновья провинциальных дворян готовились к восприятию университетской науки. Это наложило на него светскую обязанность согласно традициям пансиона один или два раза в год устраивать у себя дома обед для коллег. Сие весьма огорчало мою экономную тетушку, которая страдала душевно за каждый кусок, съеденный учеными мужами. Вероятно, из-за этого я и оказался вновь востребован, со своей латынью на место дополнительного блюда.