Наконец, поднялся северный ветер, именуемый в Италии трамонтана, позволивший двинуться дальше вдоль побережья. Будучи уже знаком с возможностями корабля, я спросил капитана, почему он не избрал курс к западу от Корсики и Сардинии, вполне проходимый под левантером, коий мы пережидали.
— Видите ли, господин граф, там неминуема встреча с эскадрой дона Антонио Кастаньеты. Пришлось бы доказывать, что наш груз не предназначается графу Дауну или иным имперским генералам.
— Они вправе конфисковать товары по одному подозрению? Но ведь оружия и боевых припасов на борту нет, кроме четырех пушек, едва ли достаточных для обороны в сие беспокойное время?!
— Сукно, что мы везем, можно пустить на солдатские мундиры, запасы провианта — взять на армию, и так до бесконечности. Любой груз можно объявить военным. Полная зависимость от доброй или злой воли капитанов испанского флота. К сожалению, быть добрыми им невыгодно: поэтому пусть остаются близко, но не прямо на нашем пути.
— Венецианцы так же себя ведут?
— Не столь бесцеремонно. Они понимают, что с Францией лучше не ссориться. А испанский король, мне кажется, не испытывает ни малейших родственных чувств, равно как и благодарности за то, что мы посадили его на трон.
— Я замечал, что династические связи редко бывают действенны. Думаю, это правильно: обязательства монарха в отношении подданных весомее, нежели родство…
Бежало за разговорами время. Плыл мимо нас далекий берег, с цветущими селениями в тех местах, где пушки близлежащего города или замка могли защитить жителей от мавританских хищников. Ветер заметно слабел, меняя направление, и после Мессинского пролива стих совершенно. Паруса бессильно обвисли. Капитан Пажес забеспокоился: судно потеряло ход где-то под подошвой итальянского сапога, а это весьма опасное место, одно из ближайших к осиным гнездам берберийцев. Неповинные матросы целый день терпели его раздражение, отдуваясь за своеволие природы, и только с наступлением темноты нежный бриз чуть заметно повлек «Марион» к недалекой уже цели. Наутро легкий зюйд-вест внушил бодрость команде перспективой близкого окончания пути. Однако капитан встревожился, когда юнга крикнул с мачты, что видит на правой раковине парус, и приказал подать подзорную трубу.
— Нечего торговому кораблю там делать, путь от Мессины в Венецию лежит севернее, а в Левант — много южнее.
— А если он идет от Гибралтара, огибая Сицилию с юга?
— Если это голландец либо англичанин — откуда у него два латинских паруса? К тому же там в одиночку не ходят — только караваном, с охраной.
— Вы полагаете, стоит приготовить пушки?
— Надеюсь, они нам не понадобятся.
— Если ваши надежды не оправдаются, надо быть в готовности.
Взяв свободную от вахты часть команды, я тщательно вычистил разнокалиберные пушки (судя по всему, купленные задешево на распродажах трофеев), рассортировал ядра, проверил порох. Картечь среди боевых припасов отсутствовала в принципе, однако на продажу везли свинец, толстыми листами, и мы нарубили кубиков. Нашлась саржа, подходящая для картузов: матросы парусными иглами торопливо шили мешки и наполняли порохом. Заряжать в бою россыпью — удовольствия мало.
Пажес то и дело оглядывался на источник тревог. Треугольник с двойной вершиной заметно вырос. Руки капитана беспокойно крутили зрительный прибор, голос слегка изменился:
— Днище «Мариона» вычищено перед самой отправкой, паруса поставлены все, нагрузка соразмерная. Ни один торговец нас не догонит. Это корсар.
— Капитан, я так понимаю, преследовать он будет почти в кильватер, атаковать же — с наветренного борта?
— Вы что, граф, собираетесь с ним сражаться? Если нас догонят, все бесполезно. Не меньше дюжины пушек и сотня или две головорезов на борту, против полутора десятков моих людей.
— Дорогой Этьен, я достаточно воевал с магометанами, чтобы изучить их нрав. Воины лжепророка храбро бьются по приказу султана — чувствуя спиной дыхание палача, готового казнить за трусость. В грабительском набеге иначе: как всякие разбойники, они берегут себя, избегая потерь. Встретив сопротивление, не слишком упорствуют и предпочитают поискать более легкую добычу. Если мы перебьем достаточно негодяев во время преследования, до абордажа дело не дойдет.
— У меня торговое судно. Матросам может не хватить твердости духа.
— Не тревожьтесь, есть способы ее внушить. Вот бортовое расположение пушек меня не устраивает. Так мы сможем дать единственный залп перед самой атакой, который неприятеля не остановит. Надежду на спасение могут дать полсотни прицельных выстрелов, не меньше. Если сломать переборки, мы сумеем затащить орудия в кормовые каюты?
— В мою каюту?! Вы с ума сошли!
— Я разумен и спокоен, как никто другой. Дорогой капитан, у русских есть хорошая поговорка: когда вам рубят голову, не стоит беспокоиться о прическе. Если судно достанется пиратам в полной сохранности — кому от того легче будет?
Пажес впился глазами в горизонт впереди: вдруг чудо случится, и крохотной зазубриной разорвет безупречную линию венецианский фрегат?! Еще раз оглянулся на преследователя, затравленно взглянул на меня:
— Черт с вами, граф, ломайте! Надеюсь, вы отдаете себе отчет в том, что делаете!
— В полной мере. Но будет лучше, если приказ отдадите вы. Один человек должен командовать.
Кормовую надстройку пришлось разобрать, наверно, наполовину. Святотатственно обнаженная внутренность капитанской каюты, с обтянутыми полосатой материей стенами, вместила единственную шестифунтовую пушку, раскуроченное таким же образом мое жилище — самую приличную из четырехфунтовок. Корявые, с разъеденными порохом запальными отверстиями, орудия по наветренному борту зарядили удвоенными порциями свинцовой картечи для стрельбы в упор: на один залп хватит, и ладно. Обнаруженные через Пашкино воровство субстанции превратились в оружие последнего шанса: замесив жидкую пороховую кашу на скипидаре, я распорядился пропитать адской смесью льняную паклю и увязать в парусиновые мешки фунтов по двадцать.
— Смотрите: как только полетят абордажные крючья, даем залп картечью — и под прикрытием дыма бросаем на вражескую палубу зажигательные снаряды и бутыли с кислотой. Ни секундой раньше или позже: застрелят, и подожжешь сам себя!
Пока зажигательные средства спрятали за баррикадой досок от надстройки. Такую кучу даже тяжелому ядру не пробить. Нравится мне драться на море: все приготовления успели сделать, пообедали, а ясно видимый враг еще не приблизился на дальний пушечный выстрел. Желая заранее экзерцировать неумелых в бою матросов, выбрал ядра поплоше и приказал заряжать.
Чуть все мои старания не пошли прахом.
Может, я уронил свое реноме аристократа в последний час, ломая топором переборки вместе с французами, может — с самого начала создал у них превратное о себе впечатление, только никто с места не тронулся. Гастон, исполнявший должность maНtre d'Иquipage (то же, что боцман у англичан и голландцев) и служивший обыкновенно посредником между «господами» и нижней палубой, криво усмехнулся:
— Поиграли в героев, и хватит. С теми, кто противится, у этих, — он кивнул за корму, — разговор короткий: скимитаром по горлу и в воду. Из плена хозяин выкупит, иначе ему другой команды ни в жисть не набрать. А если месье идти под ярмо не хочет — это не наша забота.
— Называй меня Votre Excellence. — Я на секунду задумался в поисках мирных вариантов. Как-то неудобно на чужом, да еще торговом, корабле с первой секунды неповиновения палить от бедра. Но кто объяснит этому дураку, что драться с пиратами безопаснее, чем спорить со мной? — Можешь идти в трюм, если трусишь. Без тебя обойдемся.
— Это мы, VotreExcellence, обойдемся без пассажиров, которые норовят тут командовать…
— У тебя три секунды.
Пистолет удобно лег в руку, большой палец совершил заученное движение. Краем глаза я уловил движение за спиной, внимание на мгновенье рассеялось…
В тот же миг они бросились. Оба. У них были ножи. Гастон оказался быстр, как змея — но даже змее не опередить пулю. Его ударило в грудь, вместо моего горла лезвие рассекло пустоту. Мгновенно обернулся — Афоня повис на руке здоровенного матроса, тот уже перекинул нож в другую и по рукоять вогнал парню в грудь.