ДЕТСТВО. ВЕНЕЦИЯ
Я родился в Далмации, во владениях Венецианской республики, скорее всего в 1678 году, а может и в 1679, точно этого никто не знает, потому что родителей я лишился очень рано. Мать я еще помню, — с какого возраста человек сохраняет первые воспоминания? Мне смутно помнится корабль или большая лодка, раскачиваемая волнами. Я на руках у матери разглядываю нависшие над морем горы, покрытые густым лесом и тянусь достать их руками — откуда младенцу знать, что они недоступны? Мать смеется и говорит что-то ласковое, и рядом кто-то еще смеется, и мне тоже весело и хорошо. Картина, а особенно ощущение той давней минуты сохранились у меня на всю жизнь, а ведь мы перебрались в город к тетушке Джулиане и ее мужу, когда мне было самое большее года два. В венецианской лагуне лесов нет, далекие Альпы не нависают над морем и вообще выглядят совсем иначе, и придумать я это не мог, потому что когда следующий раз увидел похожие горы уже подростком, дыхание перехватило на секунду от этого самого воспоминания и оттого, что мамы нет на свете. Вероятно, года в четыре или пять я остался полным сиротой, точнее не помню, потому что и жизнь, и смерть моей матушки происходили не при мне. Повзрослев, я понял, что ей приходилось, скорее всего, работать в услужении в богатых домах, ребенок там был бы не к месту и оставался у родственников. Смерть без прощания и погребение без близких тоже понятны. Обширные связи Венеции с Востоком имели свою черную сторону, в город часто заносили чуму, и длинноносые фигуры в балахонах снова выходили собирать тела умерших, вгоняя горожан в дрожь и холодный пот.
Что мне осталось в наследство от матери? Только память. Я виделся с ней не часто, зато каждая встреча была праздником. Мать говорила со мной по-славянски, пела мне — не помню слов, я потом начисто забыл славянский язык, в семье тетушки почитавшийся грубым, деревенским и варварским. Однако спустя много лет, будучи уже взрослым человеком, я пережил острое, как входящий в сердце стилет, чувство узнавания и родства, когда различил знакомое звучание.
А вот отца я совершенно не знал, и знать не мог, ибо он погиб за несколько месяцев до моего рождения. Тетушка рассказывала только, что он был русский, после одного из сражений освобожденный великим Франческо Морозини с турецких галер вместе с другими рабами, и звали его Джованни — то есть Иван, как легко догадаться. Гораздо труднее догадаться, а можно только строить предположения, каким образом ему удалось после освобождения попасть в войска Венецианской республики, да еще, насколько я понял, не рядовым солдатом. Я даже не могу вообразить, сколь выдающиеся качества нужно для этого продемонстрировать, ибо вековой опыт и общепринятые правила прямо запрещают нанимать бывших рабов в войско. Считается, что страх перед турками, внушенный на галерах, может возобладать в бою и привести к поражению.
Мне неизвестно также, состояли или нет мои родители в законном браке. Если судить по выражениям, вылетавшим из уст дражайшей тетушки в мой адрес, когда я имел несчастье чем-либо ее рассердить, — определенно нет. С другой стороны, сии выражения могут оказаться не более чем цветами ее красноречия, своего рода риторическими фигурами, кои не следует смешивать с грубой правдой жизни. Впрочем, насколько болезненным вопрос о законности моего появления на свет был для меня в юности, настолько же мало я переживаю из-за этого сейчас. Люди отвыкли прямо смотреть на вещи, только поэтому чудовищная нелепость некоторых общепринятых установлений не вызывает у них непочтительного хохота. Представление, что мужчина и женщина для произведения полноценного потомства нуждаются, помимо инструментов, коими их наделил Создатель, в содействии священника с необходимыми атрибутами его профессии… Для тех, кто обладает воображением и здравым смыслом, нет нужды продолжать.
Однако родить ребенка — мало, его еще надо воспитать, и моей семьей стали тетушка Джулиана, младшая сестра матери, и тетушкин муж Антонио Джованетти, учитель латинского языка. Честно признаться, в детстве я Джулиану терпеть не мог из-за ее раздражительности, громогласности и склонности именно меня, нежеланного нахлебника, превращать в мишень своего дурного настроения, хотя мужу, служанке и соседям тоже доставалось. Глядя на прошлое спокойно, следует, впрочем, заметить, что для девушки из славянской деревни, попавшей в город в качестве прислуги, она добилась просто выдающегося житейского успеха, проявив редкое упорство, ум, цепкость и изворотливость. Сначала изучить и усвоить городские нравы, манеры, язык так, чтобы ее принимали за прирожденную венецианку, потом добиться места в доме знатной и по-настоящему богатой семьи, и наконец разглядеть в приходящем учителе человека несамостоятельного, нуждающегося в руководстве и попросту в няньке, которого легко можно женить на себе — вот ступени продвижения на более высокий уровень в обществе. Беда в том, что общественная лестница в Венеции очень длинна, а образование дает некоторый престиж, но не дает достатка. Мало где можно встретить такое количество людей ученых, но бедных. Антонио относился к числу искренне любящих науку, однако не пользующихся взаимной любовью, по нехватке таланта. Необходимость содержать семью, кормить двух, а потом трех собственных детей, да еще некстати свалившегося на голову племянника приковала его к урокам, как каторжника к веслу. Он с утра до вечера принимал учеников у себя дома, возмещая количеством сравнительную дешевизну этих лекций и печально вздыхая по поводу тупости обучаемых. Не помню, с какого возраста, — кажется, всегда — мне разрешалось оставаться в комнате во время уроков. Не знаю, почему мне, а не родным детям: может, благодаря умению вести себя тихо и незаметно, сидя в уголке комнаты или прямо под столом для занятий так, что меня и видно не было; а может, дядюшка заметил мою способность защищать окружающих от громов и молний, извергаемых его супругой, привлекая оные на себя, подобно как прибор, изобретенный недавно господином Франклином из Филадельфии, привлекает на себя громы небесные. Конечно, дядюшка Антонио не дожил до опытов Франклина, но аналогичный принцип он применял вполне сознательно.
Что будет с младенцем, который с утра до вечера дышит воздухом, насыщенным латинскими вокабулами? Который раз сто (а может, двести, кто знает) слышал затверженную на память дядюшкиными учениками речь Цицерона против Катилины? Многие десятки раз — другие латинские тексты? Да в такой атмосфере и бессловесная тварь заговорит на языке древних римлян. Попугай, во всяком случае, непременно. Я, правда, очень долго молчал, понимая, что должен вести себя тихо. Мне было лет пять, когда страдания одного из школяров, особенно мучительно вспоминавшего столь любимую дядюшкой речь Цицерона, побудили начать подсказывать ему из своего угла.
Нерадивый ученик был спасен, потому что изумленный учитель начал экзаменовать меня вместо него, и чем дальше, тем выше поднимался градус его изумления. Длиннейшая речь на память, без запинки (я и до сих пор ее помню), отрывки из других текстов, обыкновенно задаваемых ученикам, чтение из книг, письмо, — на этом начались трудности: хотя я знал буквы и видел, как пишут на грифельной доске, рука не была набита, — все равно для ребенка в столь несмышленом возрасте эти умения казались чудом. Доселе дядюшка меня едва замечал, а теперь единым днем я поднялся в его мнении на огромную высоту. Он сразу начал использовать мои знания и как живой укор бестолковым ученикам ("смотри, балбес, это даже младенцы знают…") и как витрину своих учительских талантов, заставляя декламировать латинских классиков перед всеми, кто имел неосторожность заглянуть в дом Джованетти. Успех подобных выступлений и множество желающих посмотреть на чудо-ребенка или позабавить им своих гостей заставили даже тетушку переменить гнев на милость. Она сразу поняла своим практическим крестьянским умом, какую пользу можно из меня извлечь, и принялась за дело всерьез. Меня стали одевать так, чтобы прилично было показать людям, и даже начали мыть и причесывать. Приглашения следовали одно за другим, я входил в моду, отрабатывая свой номер с Цицероном то в одной, то в другой гостиной, подобно дрессированной обезьянке (или ученому медвежонку, если это сравнение роднее русскому читателю), получая положенную долю похвал, сластей и подарков, сразу прибиравшихся к рукам хозяйственной Джулианой. Часто растроганные слушатели дарили даже деньги, что по нашей бедности и трудному военному времени было особенно кстати. "Это, — говорили некоторые, — на дальнейшее образование вашему юному таланту". Мои дорогие родственники и сами понимали, что "юный талант", выставляемый напоказ, нуждается в образовании, подобно как гусь, выставляемый на продажу — в откорме. Если худы будут, ничего на них не заработаешь. Однако тратить деньги на школу, для правильного обучения, тетушка сочла бы несусветной блажью и чуть ли не святотатством, когда дома есть свой учитель, бесплатный. Так что дальнейшее мое умственное развитие было поручено опять же дядюшке, который взялся за него тем охотнее, что это не стоило ему почти никаких усилий. Он просто сажал меня вместе со своими учениками, независимо от их возраста и совершенства в науках, и позволял делать то же, что они. Эта нехитрая метода имела успех поразительный. Я очень быстро научился писать (правда, сначала печатными буквами, как в книгах, переход к скорописи дался мне с трудом), а еще мною овладела невероятная страсть к чтению! Я готов был читать все, что напечатано на бумаге, и делать это в любое время дня и даже ночи, если она лунная. Дядюшкины книжные запасы, представлявшие весь тезаурус среднего латиниста, были проглочены полностью в ближайшие три или четыре года, оказав сильное и совершенно непредсказуемое влияние на мой ум. В русском языке есть хорошая поговорка: "у него каша в голове", — так можно сказать о человеке, чьи мозги забиты непереваренной ученостью, как желудок обжоры — кашей. С чем же сопоставить тогдашнее состояние моей головы, в пределах этого сравнения? Разве с солдатским котлом перед раздачей! Представьте, я довольно неплохо был знаком с устройством римского государства и главными действующими лицами древней истории, но не имел ни малейшего понятия о хронологии. Да и мудрено было бы его иметь, потому что никто не позаботился хотя бы выучить меня счету. С грехом пополам, по нумерации страниц в книгах, я самостоятельно освоил цифры, но только римские, а с арабскими долго не мог понять, каким образом значение цифры может меняться в зависимости от ее позиции в числе — позже, когда понял, эта идея стала для меня настоящим откровением. Римская история как бы заменила мне волшебные сказки, до которых дети такие охотники, но без точного представления о течении времени она будто сплющилась, склеилась с современностью — я с полной серьезностью спрашивал людей, бывавших в Риме, встречали ли они Цезаря и можно ли простому человеку попасть в Сенат, чтобы послушать Цицерона.