Мечты имеют неприятное свойство сбываться некстати: на четвертый или пятый день путешествия встречное судно сообщило, что триполитанские шебеки разбойничают возле самого Брундизия, где магометане в виду города захватили купеческий корабль и безнаказанно ушли с добычей. Наш капитан наотрез отказался плыть хищникам в пасть и решительно повернул в ближайший порт, где стал на якорь в ожидании лучших сведений. Когда все разумные сроки прошли, а опасность только увеличилась, он предложил нам на выбор возвратиться или выгрузиться здесь, в Бари. Мы предпочли родину св. Николая, откуда поперек полуострова перебрались в Неаполь (повозки все-таки пришлось нанимать) и дальше на маленьком каботажном суденышке от порта к порту долго добирались до Франции. Впрочем, по времени мы почти ничего не потеряли, так как высадились в рыбацкой деревушке, счастливо проскочили мимо пограничных кордонов и избежали сорокадневного карантина, обязательного для дальних путешественников по причине очередного морового поветрия. Французские реки и каналы гораздо удобнее итальянских горных дорог, особенно если путешествуешь с грузом, и я с удовольствием наблюдал с баржи, влекомой упряжкой мулов вверх по Роне, страну военной славы великого Цезаря. Мне было решительно все равно, жить в области венетов или в Трансальпинской Галлии — провинциях великой империи, лишь по историческому недоразумению разделенных. Вот только благородную латынь потомки галлов исковеркали еще хуже, чем венецианцы. Утешало лишь то, что с распространением учености неискаженный язык древних римлян становился общим достоянием образованных людей, и я льстил себя надеждой, что французы, итальянцы, испанцы и португальцы вспомнят когда-нибудь свое происхождение от римских граждан и соединятся в одном могучем государстве, которое потом отвоюет и восточную часть империи. Франция казалась наиболее подходящим ядром новой державы, а Рим все равно не годился в столицы, пока там сидел папа и оставалось непонятно, как его оттуда выкурить. А еще надо было что-то делать с уродливым государством германских варваров — самозванцев, похитивших римское имя. И, конечно, каждому невежде известно, что восточная граница Галлии — это Рейн…
Вот такие примерно мысли блуждали в моем юном уме на пути в Париж, где профессор принял почти такую же службу, как в Венеции. Чины именовались по-разному, но суть оставалась прежней: это была должность ученого советника по улучшению пороха и боевых припасов. С восторгом вступил я вслед за ним в великолепный арсенал неподалеку от столицы, где сотни служителей денно и нощно ковали военную мощь Франции: это была истинно королевская игрушка самого великого и могущественного короля на свете! Столетием прежде старый арсенал располагался в стенах Парижа, на берегу Сены близ Бастилии, однако взрыв пороха разрушил его еще в правление предков Людовика XIV. Теперь осторожность побудила Его Величество разместить артиллерийские запасы вне городской черты, между версальской дорогой и Домом Инвалидов. Дом этот, лет за двадцать до описываемых событий построенный по приказу короля для солдат, получивших увечья или состарившихся на его службе и ставший образцом для подражания всей Европе, еще более умножал мое восхищение благородством властелина Франции. Я всей душой готов был служить столь замечательному монарху и демонстрировал особое рвение, помогая наставнику в делах. Тем больше озадачивали взгляды моего учителя, иногда на меня бросаемые, в которых как будто сквозило недовольство. Обыкновенно я понимал синьора Витторио с полуслова, а то и без слов, теперь же принужден был теряться в догадках, и однажды честно спросил о причинах. Ответ был, как всегда, прямым.
— Я недоволен твоим образованием. Оно бессистемно.
— Только скажите — что мне еще изучить? Я готов!
— Ты должен учиться в университете.
Предполагаемый студент немного растерялся, услышав это приказание. Университетская наука… нет, я ее не презирал, но она казалась какой-то оторванной от жизни, неконкретной и бесконечно скучной. Она ничего не давала для воинского искусства. И учились там люди, намного более взрослые. И наконец, на ум пришел самый главный аргумент против:
— А кто же будет вам помогать?
— Ты и будешь. В свободное от учебы время. У тебя достаточно способностей, чтобы успеть все сразу.
— А меня примут? В смысле, по возрасту?
— В Сорбонне есть пятнадцатилетние студенты. Главное — подготовка, а не возраст. Ты подготовлен гораздо лучше многих бездельников, наполняющих аудитории. Прежде всего, у тебя отличная латынь, это сбережет много сил и времени для другого.
С воодушевлением и поднятой головой я входил в королевский арсенал, с сомнением и неохотой, застенчиво сутулясь, пробирался под вековые своды храма науки. В конце концов, рассуждал я, наставник сам учился и других учил в университете, и ему лучше знать, хорошо ли это. И правда, ничего страшного не случилось, меня даже не очень сильно высмеяли. Парижский университет собирал взыскующих мудрости юношей с половины Европы, он видел и более причудливые экземпляры человеческой породы. Добродушно-насмешливые прозвища «квирита» и «римлянина», скоро закрепившиеся за мной, я носил с подобающим достоинством, как графский титул. Впоследствии ближайшие друзья, узнавшие о воинственных мечтах собрата, стали дразнить меня "Александром Великим", что тоже было, в общем, не обидно.
Хочу внести некоторую ясность в терминологию. Помимо множества обыкновенных войн, мне впоследствии довелось принять участие в так называемой "войне памфлетов" на темы политики и религии, и с легкой руки какого-то писаки за вашим покорным слугой закрепилось звание воспитанника Сорбонны. Это так и не так, потому что сами парижские студенты именуют Сорбонной один только богословский факультет, тогда как люди посторонние присваивают сие наименование всему университету. Меня в дрожь бросало от мысли, что придется изучать теологию, право или медицину, и только подчиняясь авторитету человека, заменившего мне отца, я начал посещать лекции по факультету искусств. Подобно капризному ребенку за обеденным столом, я выбирал кусочки повкуснее, к примеру, заинтересовавшие меня разделы математики и натуральной философии, а вот древнегреческий язык, при неоднократных попытках, как следует не осилил, о чем до сих пор жалею. Признаюсь сразу и в том, что проучившись, с перерывами, лет шесть, я так и не получил ученой степени, о чем не жалел никогда. Польза учения заключается отнюдь не в титулах и дипломах, которые за него дают.
В детстве, до университета, учиться для меня означало черпать знания из книг, что было нетрудно благодаря отличной памяти. Но без университетских диспутов, неважно, в аудитории они происходили или в близлежащем трактире, и без продолжавших их разговоров с синьором Витторио я никогда бы не научился думать. Есть важная разница между усвоением готовых идей и созданием новых. Первое лучше всего делать наедине с хорошей книгой. Для второго нужно столкновение умов и мнений, подобно как кремень рождает искры при соударении с кресалом.
Возьмите итальянскую науку от великого Леонардо до Галилея включительно: какое буйное цветение, какой блестящий каскад открытий и изобретений! А весь следующий век, после ранней смерти последних учеников Галилея — бесплодная пустыня на месте цветущего сада. Неужели природа итальянцев так изменилась? Секрет прост: власть церкви положила предел свободе высказывания и в книгах, и в аудиториях. Я помню, как мой наставник, человек честный и мужественный, до конца дней не мог избавиться от привычки нервно оглядываться и понижать голос при откровенном обсуждении некоторых проблем. При этом ведь никто не может запретить думать в одиночестве, а потом издать плоды уединенных размышлений под псевдонимом где-нибудь в Голландии. Нет! Не получается так! Нужны споры, и споры публичные, чтобы всякий имеющий суждение в них ввязывался. Мысль человеческая живет вольной либо мрёт в неволе.