— Руки связать довольно будет. Можно и ноги, но не обязательно. И так не убежит.
Кто же из них старший? Шумный немец или невзрачный тихушник? В разговор пустоглазый вступил сам, без спросу — однако слова его больше похожи на мнение, поданное в пределах своей компетенции, нежели на распоряжение начальника. Похоже, все-таки немец главнее. А еще двое? Явно занимают подчиненное положение. И чувствуют себя неуютно в окружении не скрывающих враждебности турок.
Немедля вязать меня не стали: давши убедиться, что пленник налицо и он именно тот, который нужен, оттоманские чиновники еще долго мурыжили недавних врагов. Курляндец, вместе с толмачом и бросавшим злобные взгляды чорбаши, скрылись куда-то за пределы видимости. Вероятно, улаживать формальную сторону. Расписаться в получении, так сказать. Значит, сам Румянцев не удостоил… Жаль. Как-то мне сия процедура по-иному виделась. Конечно, я не наследник престола, чтобы посол собственной персоной приезжал уговаривать — как некогда царевича Алексея — но все же мог бы уважить старого товарища… Или нет? Может, его самого обложили, как волка, и только ждут малейшей оплошности, чтобы вновь ввергнуть в опалу?! У Анны с этим просто. Ну, если ты, конечно, не Бирон.
На брегах Босфора зима не как в России, но тоже бывает прохладно. Порывистый, злой ветерок с моря успел выдуть из складок бонневалевского халата последние остатки тепла к тому времени, когда начальствующий офицер вернулся. Пришел злой, как пес на цепи: похоже, турецкий коллега в какой-то мелочи взял над ним реванш.
— Чего встали?! Забираем этого, быстро! Веревка где? Я, что ли, должен искать?! Руки давай!
Это уже мне. Не привыкши к такому обхождению, никак не отозвался на грубый окрик, и тут же получил удар кулаком — сильный, со всей дури. Опрокинулся навзничь, больно ударившись затылком о твердую землю. Пока приходил в чувство — подняли, обшарили, скрутили и засунули в подкатившую откуда-то карету, под неодобрительным взором целой толпы янычар, подпирающей стены четвероугольного закрытого дворика. Думаю, после сей мизансцены им будет совершенно невнятна разница между свиньею и офицером неверных. По бироновой протекции, напустили в гвардию всякой сволочи, которую ежели брать — так разве в профосы, и то в гарнизонный полк! Уверен, что пороху этот гаденыш не нюхал, а чины получал где-нибудь в дворцовой караулке: у настоящего воина рука бы не поднялась на боевого генерала.
Лошади дернули; колеса застучали по каменным плитам. Румянцев, сукин ты сын! Что, неужели нельзя было приличных людей за мною послать, если уж сам не мог поехать?! Или так задумано? Послал, кого не жалко — и кого сам бы с удовольствием пристрелил, как собаку, если б можно было? Все равно, нехорошо перекладывать сию комиссию на мои плечи. Несподручно мне. Уже немолод, и руки связаны — ладно еще, впереди, а не за спиною… Конечно, вариантов измышлено много. О чем еще думать узнику бессонными ночами, как не о способах освободиться?! Но все же до прибытия в квартиры, занимаемые русским посольством, вряд ли возможно что-либо предпринять.
Впрочем, одно благоприятное обстоятельство имеется: конного конвоя турки не дали. В тусклое заднее стекло видно, что за нами никто не скачет. Если б Франческо и его ребята сумели меня найти, перебить самоуверенных дурачков из охраны не составило бы ни малейшего труда. Однако без помощи извне это сделать, увы, невозможно. Даже не выпрыгнуть: дверца в карете только одна; оконца крохотные, чуть больше ладошки; а сам я притиснут конвоирами к глухой стенке. Рядом дышит застарелым перегаром курляндец, vis-a-vis пучит свои рыбьи гляделки пустоглазый упырь, еще двое правят упряжкой: один на облучке, другой форейтором на выносной. Хреново правят, ибо четверка цугом требует умения и привычки. Нужными навыками обладают лишь кучера у важных персон, да еще ездовые в артиллерии; эти же ублюдки, того и гляди, карету опрокинут. На узких кривых улочках, петляющих по пригоркам… А где толмач?! Их четверо или пятеро? Не видно нигде. Или на облучке притаился, рядом с возницей, или, по недостатку места, пешком пошел. Скорее, последнее: слишком размашисты взмахи плети, аж внутри слышно. Привыкли, скоты, что в Петербурге от них все разбегаются и жмутся по обочинам… О, черт!
Похоже, колесная ось что-то задела: от сильного толчка начальник стражи всей своей мерзкою тушей на меня навалился. Судя по крику снаружи, с цветистыми восточными ругательствами, не смогли разъехаться со встречной повозкой. Да, вон она. Водовозная арба с бочкой.
Грубо пихнув пленника и прорычав что-то, по его мнению, устрашающее, курляндец полез наружу, отводя душу черными словами — русскими и немецкими вперемешку. Оставшийся страж выхватил шпагу и наставил острие на меня, загородив спиною приоткрытую дверь. Кретин: думает, что имперский граф туда сиганет?! Пренебрегать нежданным подарком судьбы, конечно, не стану — только действовать надо иначе. Изобразив крайний испуг и прижавшись, насколько можно, к противоположному оконцу, скосил глаза. Да, так и есть. В любом большом городе на уличный скандал мгновенно сбегается толпа, как на бесплатное цирковое представление; магометанская же толпа хороша тем, что у каждого за поясом — острый ножик. Та-а-ак… Пожалуй, хватит народу. Скорчившись в уголке, ослабил тряпку, намотанную вместо пояса, и потянул на голову. Дурак со шпагой, кажется, начал что-то понимать. Поздно! Клинок я отвел связанными руками, приняв на густо накрученные веревки, а потом вцепился в противника, не давая размахнуться. Длинное оружие в тесноте безавантажно.
Турки, привлеченные непонятной возней в остановившейся карете, заглянули в подслеповатое оконце — и увидали почтенного хаджи в размотавшейся чалме, коего с остервенением душит какой-то бритый иноземец. Жертва хрипела из последних сил:
— Помогите, правоверные! Измена!
Через несколько секунд неволя кончилась. Взор пустоглазого, такой же стеклянный, как при жизни, уставился в низкие тучи, форейтор лежал без головы (он имел несчастье разозлить турецких босяков, ранив одного выстрелом из пистолета), двое оставшихся, прижатые к стене, с трудом отмахивались от наседавших магометан. Толмача, значит, не было. Его счастье.
— Кесмек! Режь! — Я протянул ближайшему оборванцу связанные руки. Тот повиновался. — Аузу билляхи мина шайтани раджим! Прибегаю к покровительству Всевышнего от проклятого Сатаны!
В странах Востока благочестивые арабские фразы — это своего рода универсальный пароль, открывающий двери и сердца. Если еще воздеть ладони к небу, куда как убедительно будет. Заодно и онемение от веревок прогнать. Чалму накрутить: не дай Бог, толпа усомнится! Теперь — лишь бы не перепутать заученные турецкие слова.
— Измена! Злокозненное предательство поселилось у самого порога халифа! По воле Аллаха милостивого, милосердного мне, простому боснийскому хаджи, довелось узнать замыслы вероотступников! Смотрите, по наущению мунафиков неверные уже здесь с оружием ходят! Грязные франки хватают и неволят мусульман! Смерть им!!!
Воодушевленные голодранцы все разом кинулись на уцелевших врагов. Кто-то напоролся на шпагу, но прочих кровь не испугала, а лишь разъярила. Порвали бы в клочья, да вот беда: один из атакующих крикнул, что надо схватить гяуров живьем и выпытать имена предателей. У простонародья турецкого всеобщее политическое убеждение состоит в том, что высшие чины государства спят и видят, как бы продать отечество неверным — а если до сих пор не сделали этого, то лишь потому, что не сошлись в цене. Пришлось взять дело в собственные руки. Шпага пустоглазого так и валялась в карете. Истыканный ножами курляндец, залитый кровью, как недорезанный баран, но все еще живой, пытался заслониться окровавленными руками; во взгляде мелькнуло что-то человеческое… Тщетно! Острая сталь пронзила сердце. Глянул на второго: не жилец, с такими ранами. Этот без меня отойдет. Главное, чтобы никто из посланных Румянцевым не выжил — и не навел розыск на мой след. Толпу надо тоже разогнать — немедля! Возвысив голос, вновь принялся лицедействовать:
— Велик Аллах! Вы совершили богоугодное дело, уничтожив этих врагов — но отступники коварны! Они обманули честных воинов, чтобы заставить мусульман убивать друг друга! Сюда идут янычары. Спасайтесь! И поднимайте народ против изменников. Да свершится воля Аллаха!
При сей последней фразе полагается воздеть очи горе и ответно восславить Всевышнего, хотя бы в мыслях. Когда же взоры моих невольных помощников вернулись на грешную землю, самозваного хаджи среди них не было. Лишь мелькнула над головами зевак выцветшая зеленая чалма и пропала в кривых переулках. Городская стража, прибывшая на место поножовщины, обнаружила трупы — и ни в чем не виноватых зрителей, наперебой рассказывающих, как все случилось. Оказывается, ни один правоверный не прикасался к людям из свиты русского посла: всех покромсал выскочивший из кареты старикашка. Ужас, какой злой — прямо шайтан!