Меня устраивает.
Князь Дмитрий Михайлович глядел триумфатором. Так привести к единому мнению все разнородные факции — великолепная политическая победа. Ганнибаловы Канны, если сравнивать с воинским искусством.
Во взоре победителя промелькнуло что-то непонятное… Какая-то затаенная мысль? На что там Ганнибал не отважился? Поход на Рим?!
— Передай мои поздравления супруге, Иван Ильич. — Громкий шепот за спиною отвлек на секунду. Два генерал-поручика: Семен Салтыков и знакомый мне еще с нарвской осады Дмитриев-Мамонов. Оба просто светятся от счастья, с трудом блюдя наружно траурный вид. В других частях толпы тоже начались шевеления. Сановники устали: ночь на исходе. Минута — и все разойдутся. Ну, что там припасено у князя Дмитрия?! Сейчас или никогда!
— Надо бы нам воли себе прибавить. — Голицын решился, наконец, высказать задуманное.
— Хотя и начнем, да не удержим. — Василий Лукич Долгоруков ответил так скоро, будто идея сия не была для него неожиданной.
— Право, удержим. Надо завтра же, написав, послать к Ее Величеству пункты.
Тем совещание и окончилось. Кто-то уехал из Лефортова, надеясь перехватить хоть пару часов сна за остаток ночи; кто-то остался здесь дожидаться близкого рассвета. Поутру не только внутренность дворца, но и окружающее пространство было заполнено людьми. Громадное число шляхетства съехалось праздновать свадьбу государя (назначенную на тот самый день, в который он умер). Теперь все они были здесь.
Расталкивая мелкопоместных зевак, слуги очистили мне путь. Но в святая святых, где заседал Верховный Тайный Совет, и превосходительствам ходу не было. Сенат, Синод и генералитет ожидали наравне с благородиями. Около десяти часов члены Совета вышли к собранию, и канцлер Головкин объявил, что корона российская, по единодушному решению их, следует герцогине курляндской, однако требуется согласие всего отечества в лице собравшихся чинов. Согласие не замедлило явиться — столь же единодушное, разумеется. Кое-кто потянулся к выходу, считая дело оконченным — их воротили. Владыке Феофану на предложение отслужить благодарственный молебен в Успенском соборе велено было подождать. Отцы нового порядка государственного испытывали явное смущение. Надлежало вывести сие детище в свет — но не хватало духу предъявить народу зачатого ими ублюдка. Они не осмелились официально обнародовать пресловутые «пункты», хотя кулуарно текст оных передавался из уст в уста и вовсю обсуждался.
На следующие две недели Москва уподобилась квашне с опарой. В недрах ее происходило тайное брожение. Твердо положив себе не лезть туда, где приобретать нечего, а потерять можно много, я все же не устоял. Испросил у Голицына приватную аудиенцию.
— Князь Дмитрий Михайлович! Мне, как иностранному подданному, невместно входить в иные дела — но после столь долголетней службы душа болит за империю. С искренней печалью созерцаю нарастающую вражду, могущую привести к дурным следствиям, и хотел бы выступить примирителем…
— С кем?! Какое примирение может быть с бунтовщиками, таящими сюбверсивные замыслы?! Долг и присяга обязывают вас немедленно доложить об их планах, если они стали вам известны!
— Помилуйте, ни о каких планах мне не ведомо. Речь о недовольстве ограничением власти Ее Величества, охватившем ныне широкие круги шляхетства, но ни во что определенное пока не вылившемся.
— Широкие круги? Вы преувеличиваете.
— Дай Бог, если так. По моим впечатлениям, решительное большинство офицеров, особенно гвардейских, отдает предпочтение самодержавствию. Бороться с подобными настроениями путем арестов и ссылок… Оставьте сие занятие тем, кому жизнь недорога.
— Александр Иванович, достойный офицер при любых обстоятельствах будет повиноваться своему фельдмаршалу.
— Если не получит иной приказ от начальства еще более высокого.
— Вы хотите оставить государственное устройство, как было при Петре Великом? Так не получится. Просто потому, что другого Петра Великого взять негде.
— Я хочу, Дмитрий Михайлович, чтобы борьба партий не переходила в ссылки и казни. Россия слишком бедна образованными и опытными в делах людьми, чтобы населять ими сибирские тундры.