Он заметил, что свинцовый цилиндр (длиною в два калибра и более) претерпевал в момент выстрела небольшое, но заметное сжатие по продольной оси и одновременно чуть утолщался. Этого хватало для вхождения в нарезы, если первоначальный зазор между пулей и стволом не превышал одной точки, сиречь десятой части линии. При надлежащей аккуратности изготовления того и другого, виделось возможным заряжать штуцер без пластыря и молотка — с такой же легкостью, как обыкновенный мушкет. Помимо прямого результата, успех означал бы мое торжество над Брюсом и Минихом (обоими сразу!), которые не оценили находку, хотя знакомы были с Лейтманом гораздо ближе. Уже ради этого стоило продираться сквозь жуткие дебри готического шрифта, коим отдруковал чудаковатый немец свой прошлогодний трактат.
Еще до Рождества, сразу после разбойничьего набега, я скупил соседние с компанейским домом владения. Весь квартал: чего мелочиться?! Лишние постройки снес, остальные приспособил для своих нужд. Архитекторы и строительные подрядчики вились, как пчелы вокруг сладкого, ожидая заказа на дворец с обширным парком. А вот им шиш! В середине участка, с письменного дозволения губернатора Плещеева, устроено было небольшое стрельбище. Короткое, шагов на двести. По периметру — жилье и мастерские для вызванных с завода оружейников. Работа пошла! В иные дни пальба стояла, как на поле брани: теперь и самый бесстрашный разбойник не отважился бы перелезть высокий забор.
Когда новая государыня въехала в Москву, я спохватился и велел притихнуть на время. Но было поздно. Нелепые слухи успели расползтись. Одни говорили: Читтанов готовит команду головорезов, чтобы перебить «верховников» прямо на присяге в соборе; другие, напротив, утверждали, что сей отряд предназначен для защиты Голицыных от их врагов. Моим оправданиям никто не верил. Даже императрица спросила на одном из первых официальных приемов: «С кем это вы, генерал, воевать собрались?» «С кем Ваше Императорское Величество прикажет», — вылетел мгновенно из моих уст придурковато-бравый ответ, и в ту же секунду всплыло в памяти, что объявление войны и заключение мира отнесено пресловутыми «кондициями» к компетенции Совета! Князь Василий Лукич готов был просто испепелить меня взглядом — однако огнеметательной силы недостало. Несколько дней и ночей прошли тревожно, в опасении ареста. Нет, тишина! Сторонники аристократического правления сами боялись нарушить резкими мерами шаткое равновесие. Во знаменитый день восстановления самодержавства я держался в стороне и ничего не подписывал — тем не менее, в память сей необдуманной фразы, причтен был к наиболее благонадежным. Правда, в новоназначенный состав Сената не попал: туда включили только российских подданных; из иноземцев — одного Остермана. Где уж мне состязаться в пронырливости с Андреем Ивановичем! Пришлось довольствоваться членством в Военной коллегии.
Зато пропозиции мои о торговле с Востоком приняты были августейшей повелительницей благосклонно. Пустота в казначействе давно приобрела характер злокачественной болезни: недаром первые указы новой императрицы касались именно финансов. Сбор податей и взыскание недоимок стали производить со всей жестокостью, возродив методу воинских экзекуций. Государыня обнаружила властный и твердый характер, коего никто не подозревал в митавской затворнице. Ласковое поначалу обхождение день ото дня становилось круче. Коль приказала рассмотреть и решить дело об учреждении торговой компании — положить под сукно высочайшее повеление не посмел бы никто.
Но если вы думаете, что в скором времени воспоследовала окончательная резолюция — вы не знаете, как в России дела делаются. Есть государственная мудрость — а есть государственная дурь. Вот сия последняя и поперла наружу при обсуждении в коллегиях и самом Сенате. Почему бы, дескать, не сделать столь выгодную коммерцию монополией короны? «Делайте», — отвечал я. — «Только на меня не рассчитывайте, ибо выйдет у вас, как с последним китайским караваном. Соболей, московской ценою в четыре рубля, за рубль с полтиной в Пекине отдают. И то удачей почитают, иначе моль даром съест».