Место для столь обширных работ теперь имелось. Растрелли-младший, сочинивший прожект моего палаццо, главную залу размахнул чуть не с кафедральный собор, предназначая для балов и приемов. А кого мне в ней принимать?! Какие, к лешему, балы может задавать опальный вельможа на крымском фронтире? Собственной рукою изменил начертания архитектора и внес поправки в конструкцию стен, дабы без риска обрушения пробить в антифасаде не дверь, а необъятной ширины ворота, — и вот, пожалуйте, мастерская летучих машин. Прочие помещения, лишь часть коих достроена (и то без окончательной отделки), населены были с казарменной плотностью: молодые «птицестроители», вызванные им в помощь мастера с заводов, наемная стража, плотники, кровельщики, штукатуры… Не жил смолоду аристократическим манером — так и в старости нехрен начинать! Одну только комнату себе оставил: кабинет, он же спальня, столовая и гостиная; рядом каморка для секретарей. С рассвета до глубокой ночи кипят дела. Слава Богу, хоть Компания теперь управляется сама собою и не требует прямого вмешательства.
Крымская зима коротка. Уже в феврале случаются такие оттепели, когда южный ветер дышит весною, а погода напоминает скорее среднерусский апрель. Потом, правда, возвращаются холода, сырость, угрюмые тучи. Свирепые штормовые волны с грохотом разбиваются о ступени моей дворцовой лестницы, наполняя воздух мириадами соленых брызг… Все равно, у Черного моря зимовать веселее, чем на севере. К приходу настоящего тепла мы не только достроили начатые машины, но в ходе сей работы изготовили набор стапелей и шаблонов, позволяющий делать «птичек» быстро, дешево и в точном соответствии с утвержденным образцом — как, в свое время, галеры в венецианском Арсенале. Не все из моих людей понимали, зачем это нужно: иные шептались, что старик, дескать, выжил из ума.
А если даже и выжил — не их собачье дело! Когда, после пробных полетов с мешком песка вместо пассажира, Алешка доложил о готовности подняться в небо вдвоем, и ребята мои заспорили, кому первому испытать сию участь… Никто не ожидал. Отговаривали, умоляли, пытались на колени вставать… Но я велел закрыть пустоглаголивые рты, потому как ничьих резонов не спрашиваю. Место это мое. И если б сама императрица вдруг чудом небесным здесь явилась, дабы мне сие запретить — покорства бы она не снискала.
Холопей моих можно было понять. Случись некому потускневшему сиятельству покинуть сей бренный мир, их положение сильно переменится к худшему. И что теперь: забиться в тихий угол, сидеть, дрожать, сберегая свою никчемную жизнь?! Все равно ведь не сбережешь: смерть найдет и в собственной постели. Конечно, по справедливости надлежало бы крепостных пустить на волю. В крайности, по завещанию; а лучше — заранее, ибо посмертные распоряжения усопшего исполняются далеко не всегда. Только где она, та воля? Во-первых, нет установленной процедуры, подобной, к примеру, древнеримской. Есть способы переменить сословие, но весьма затруднительные и крючкотворные: явно, что в самой возможности такой перемены власти видят недоистребленное покуда зло. Во-вторых, кто у нас вольный? Даже дворянин, по сути, есть государев раб, и в обращениях на императорское имя вполне добровольно, сам, рабом пишется. Свободны на Руси лишь волки лесные, да их двуногие собратья — разбойнички.
Да еще я каким-то чудом в сию премилую компанию затесался. Вот, ей-Богу, честно скажу: всю жизнь что хотел, то и делал. Чины, награды, тюрьмы, приговоры… Средства, придуманные властителями, дабы направлять в желаемое русло действия подданных, как-то меня не цепляли. То есть, физически вполне цепляли, даже очень и весьма, но не побуждали уродовать свой дух, дабы втиснуть его в казенное прокрустово ложе.