заверить, совершенно излечились.
Мальвина. О, я счастливейшая из матерей! Прильните же, очеловеченные отпрыски, к
человеческому сердцу! ( Целует детей).
Альфред. Ваш старшенький наверняка будет моим прилежным учеником, у него, я
чувствую, невероятная тяга к ботанике: он с таким усердием изучал в огороде морковь, что
не только всю грядку повыдергал, но и подносил клубни ко рту, а множество даже съел –
видимо, для ознакомления со вкусовыми свойствами. О винограде я и не говорю – здесь
его жажда знаний просто безудержна… Гляди-ка, Вильям, друг, и ты, оказывается, здесь?
Геут. Да, дорогой мой, это я. А ты здесь какими судьбами?
Альфред. Я состою при дворе в должности философа, ботаника, миколога и воспитателя, только что закончил лечение вот этих милых деток миссис Стаффгест по новой методе –
им сильно повредило чрезмерно антропофагическое воспитание. Кстати, миссис
Стаффгест…
Мальвина. Лучше называйте меня просто Мальвиной, воспоминание об этом несчастном
чудовище, об этом самоубийце омрачает мне душу.
Альфред. Так вот, поскольку вы, прекрасная Мальвина, в настоящий момент вдова, а у
меня совсем неплохое жалование, я хотел бы спросить…
Мальвина. Вы ставите меня в неловкое положение, мой траур только начался…
Геут. О несравненная, от всего сердца желаю вам счастья. Пойдёмте же и отпразднуем за
радостной трапезой торжество любви и согласия!
Все уходят.
Сцена шестая.
Декорации сцены первой первого действия.
Вармунд, Эльза, Кирмес.
Вармунд. Да правда ли всё это? Жена! Слыхала, что малыш вытворяет?
Эльза. Вот уж не думала… Заморыш – а такой способный.
Кирмес. Говорю же вас, король и вся страна обязаны ему своим спасением, благодаря ему
враг разбит наголову. Поговаривают даже, вашему Томасу будет воздвигнут памятник на
большой рыночной площади, что бы и потомки не забывали об этой удивительной
истории. Но скульптору приказано делать статую не в натуральную величину, а в более
масштабных и величественных пропорциях, просто колоссальных размеров, – иначе ни
один человек Томаса и не разглядит.
Эльза. Надо думать. Разве посадить его на коня, что бы получилось возвышение.
Кирмес. А во дворце было торжество по случаю славной победы, одержанной почти
исключительно героическим, скажем так, побегушкам этого маленького мальчика, Томаса.
Король устроил пир, пригласил всех своих генералов и принцев, и, когда они сели за стол
– что вы думаете? – самый красивый паштет на середине стола вдруг раскрылся. А там
маленький Томас сидит, разодетый прямо как ангелочек. И он поднялся во весь рост и
прямо с блюда, как с кафедры, произнёс целую проповедь о счастье мира и благе
подданных, о правах человека и обязанностях князей, о вреде акциза и тому подобное. Как
говорил! Всех слеза прошибла! А потом его извлекли из паштета и усадили за стол.
Сперва, правда, пришлось подложить не то три, не то четыре подушки, что бы до стола
доставал.
Вармунд. Жена, жена, ты только послушай, радость-то какая! Малыш принёс нам счастье!
Эльза. Я всегда говорила – в этой малявке есть что-то великое.
Вармунд. А вот и милостивый господин идёт.
Входит Кай.
Кай. Сидите, сидите, не пугайтесь, теперь вам меня бояться нечего. Сынок ваш, этот
пройдоха, знатно мне удружил: король теперь на меня и смотреть не хочет, а всё из-за
вашей недотыки – я, видите ли, чуть его не прибил! Так ведь он помешал мне выпить! Вот
какую змею я пригрел на своей груди!
Вармунд. Ваша милость, не может быть, что бы он это нарочно.
Кай. Хорошо, не мне об этом спорить, он своими волшебными сапогами послужил на
славу отечеству, и теперь, хоть ростом и не вышел, а видная персона. Ещё одно: король
мне приказал доставить вас во дворец, вас и детей ваших. Он сам хочет позаботиться о
вашем счастье.
Вармунд ( вскакивая). Жена! Ты слышишь?! Нет, я сейчас рассудка лишусь! Сделай
милость, скажи мне какую-нибудь гадость, не то я совсем голову потеряю. Слыханное ли
это дело – мы все к королю, а господин наш будет нам провожатым, да ещё не смеет
больше нас лупцевать! Каково, а?!
Эльза. Опомнись, муженёк, не задавайся и веди себя чин чином. Коли сейчас у тебя голова
кругом пошла, что ж с тобой при дворе-то будет? Опозоришь нас.
Кирмес. Да, да, кум, придите в себя, а то ещё придётся мне вас трепанировать.
Благодарите судьбу – но смиренно, радуйтесь – но знайте меру. А уж после, когда вы при
дворе освоитесь, обо мне не забудьте, вспомните, сколько я вам добра сделал, как помогал
– в кредит и наличными.
Кай. Пойдёмте, моя повозка ждёт вас. Король велел поторапливаться.
Вармунд. Сейчас, сейчас, ваша милость! Вот только остальных шестерых соберём. То-то
они удивятся!
Уходят.
Сцена седьмая.
Будка сапожника.
Цан со своими подмастерьями, все за работой. Входит Альфред.
Цан ( поворачиваясь к Альфреду). Нет, нет, почтенный директор школы, даже и не
рассказывайте мне этих сказок про Мерлина. Поверьте, уж я-то разбираюсь, сразу видно –
эти сапоги от древних греков. Такая работа – и что бы в наше время? Да ни за что на свете!
Какая прочность, простота, благородство форм, а крой какой, а стежки чего стоят! Да
клянусь вам, это сам Вулкан, – и не пытайтесь меня разубедить. Вы только взгляните, вот я
его ставлю: какая строгость очертаний, какая пластичность, какое скромное величие, – и
никаких излишеств, всяких там завитушек, никаких варварских ухищрений и тем паче
романтических выкрутасов наших дней, когда и подошва и материал, и ушко и мысок, и
каблук, и даже вакса служат одному – лишь бы пыль в глаза пустить! Весь этот блеск, пестрота, мишура – и никакого чувства идеала! Кожа, видите ли, должна блестеть, подошва – скрипеть, в этом, мол, и есть гармония согласованности, – тьфу, жалкое
скорнячество! Древние прекрасно обходились без этих премудростей.
Альфред. Вы говорите с таким знанием дела, что почти меня убедили.
Цан. Друг мой, поверьте, эта пара – из тех сапог, что носили ещё Минерва или Меркурий.
Ведь вспомните – этим особам достаточно было одного шага, что бы спуститься с Олимпа
куда угодно, хоть на пятьдесят, хоть на шестьдесят миль. Сами посудите – как им это
удавалось? Только с помощью таких сапог! С тех пор, конечно, сила их поубавилась, ибо с
каждой починкой они теряют одну милю. Видите, как просто, ясно, красиво и даже
символично раскрывается их загадка, и, заметьте, безо всяких басней о Мерлине и
колдовстве, без всех этих фантазий наших суеверных предков. Ну вот, а теперь, после
очередной починки, они будут шестимильными. Я должен немедленно отослать их во
дворец на художественную выставку.
Альфред. А там что за сапоги висят?
Цан. Эти то же для выставки. Видите ли, господин директор, моя работа славится по всей
стране. А почему? Потому что я всему учился у древних. Поверьте, древние не подведут
ни при каких обстоятельствах. И вот как-то недавно встал вопрос, добротна ли моя работа, возник даже спор, и я сгоряча воскликнул: вот эти сапоги – а я их только что стачал –
дойдут до Сиракуз! И вдруг находится один чудак, ловит меня на слове, надевает сапоги и
просто так, интереса ради, что бы испытать сапоги, недолго думая, пешком отправляется в
Сиракузы. Он возвращается – и что же: сапоги как новенькие! ( Намёк на Иоганна