Даже лавочники, с сознанием исполненного долга направляясь в свои бакалейные или галантерейные лавки, пренебрежительно кидали друг другу: простое дело, скучное дело. Стоило ли для этого тревожить столько людей?
Андрея вели по коридорам суда. Он еще вглядывался в лица людей. Сам не понимая, что он делает, Андрей все еще искал глаза Жанны. Увидеть! Только увидеть ее! Ведь сейчас камера и конец. Там больше нет людей. Там ее он не увидит.
В раскрытую дверь кинулся золотой май. После сумерек судебного зала песок и небо слепили глаза. Карета уже стояла наготове. До кареты было десять шагов. Десять последних шагов среди живых людей и золотого мая. Кругом толпились любопытные и вдруг, у самой кареты, Андрей увидел широкую фетровую шляпу. Такую шляпу носила Жанна. Он остановился. Он был готов поверить, что это она. Жандармы подталкивали его, но он упирался. Тогда шляпа откинулась назад, и он увидел чужое девичье лицо с нежными карими глазами.
Показывая пальцем на Андрея, девушка говорила:
— Посмотрите, какой же он страшный, убийца!..
И Андрей сделал последний десятый шаг.
Глава 42
ЭТО БЫЛО ТОЛЬКО ЛЮБОВЬЮ
Май всюду чудесен. Чудесен он был и на широком проспекте Унтер-ден-Линден, где липы, старые немецкие липы, насмешливые и сладкие липы Генриха Гейне уже начинали цвести. Но люди не замечали мая. Они были похожи на сумасшедших, эти толкавшие друг друга люди. Они были похожи также на посетителей казино Сан-Ремо. Среди них, наверное, должен был находиться и Халыбьев. Ведь на широком проспекте шла игра, настоящая, крупная игра. Вчера Франция отправила в Берлин новую ноту. В этой ноте были очень жестокие слова. У немецких фабрик отбирали уголь. У немецких детей отнимали молоко. Казалось, на широком проспекте Унтер-ден-Линден люди должны были бы плакать. Но нет, они радовались. Они даже поздравляли друг друга. Ведь они не были ни рабочими, ни детьми. Господа Мюллеры и Зильберманы обладали долларами и любили есть шницели. Сегодня доллар торжествовал, и вместе с долларом торжествовали эти, толкавшие друг друга, люди. Они работали. Они быстро, как халатники тряпье, покупали-продавали зеленые бумажки. От волнения они давили чужие мозоли, налетали на тумбы и даже разбивали пенсне. Они спешили. Ведь каждые пять минут зеленая бумажка вырастала, по крайней мере, на один шницель. Они были в котелках или в канотье, старые и молодые, пангерманисты или же ярые сионисты, жадные, потные, гадкие люди. Весь мир был создан для них. Витрины пароходных компаний щеголяли фотографиями самых шикарных кают. В каютах уже были постланы на ночь койки. Если господин Зильберман захочет кушать шницель не в отеле «Адлон», а на Пятой авеню Нью-Йорка — и «Кюнар-Лайн», и «Гапаг», и много других компаний почтут за честь качать его брюшко по водам Атлантики. Для них в Ямайке делали ром. На Кубе для них мулатки крутили сигарные листы. Для них женщины красили губы и расширяли каплями белладонны совиные зрачки. Для них собирались цвести эти сентиментальные липы. Для них май был маем.
С трудом Жанна пробиралась в этой человеческой чаще. Она утром приехала из Риги. Поезд в Париж шел вечером. Жанна радовалась: может быть, завтра она уже увидит Андрея. Не следует упрекать Жанну в беспечности. Ведь тревога ее была основана скорее на предчувствиях, нежели на реальных данных. Поэтому в Москве ее так легко успокоили. Может быть, Андрей и не арестован. А если арестован, то ему не грозит ничего серьезного. Жанна ничего не знала, ей приходилось доверять только своему сердцу. И сердце, в ненашевском лесу упорно твердившее: «случилось что-то ужасное, он погиб», теперь радостно билось: все выдумки, завтра они будут вместе.
Жанна улыбалась широкому проспекту. Ее удивляли эти непонятные люди, чем-то настолько озабоченные, что они не замечали даже мая. Она ведь еще несла в себе большую радость московских дней. Завтра она увидит Андрея!..
На углу Жанна остановилась. Еще рано. Куда ей идти? Она стала разглядывать выставленные в киоске журналы. В одном из них была фотография какого-то военного парада в Париже. Жанна узнала церковь Сент-Этьен. Жанна улыбнулась: на плече она почувствовала дыхание Андрея. Она больше не разглядывала журналов. Закрыв глаза, отдалась она этому ощущению, и, хотя плеча ее касался лишь солнечный луч, ей казалось, что они уже вместе. Тогда, раскрыв глаза, она увидела перед собой Андрея.
Жанна испугалась. Ей показалось, что она сходит с ума. Она отбежала от киоска, но тотчас же вернулась назад. Она не могла еще раз не поглядеть. Она поглядела. Нет, это не было галлюцинацией. Лицо Андрея. Его улыбка. И, не обращая внимания на крики торговки, Жанна схватила номер парижской газеты. Она не сошла с ума. Это Андрей! Он… он…
Под портретом стояло: «Убийца присужден к смертной казни». И Жанна это прочла.
Вы помните, как маленькая француженка из «Золотой Библиотеки» плакала, не зная, может ли быть Андрей настоящим мужем? Когда это было? Давно, бесконечно давно! Что стало с Жанной? Что делает с человеческим сердцем любовь? На каком огне закаляет? Какими обручами сковывает? Нет, этого никогда не понять!
Жанна прочла все, что было напечатано в газете. Маленькая Жанна, вот только что улыбавшаяся маю, спешившая скорее в Париж на свидание к Андрею, большая Жанна, о любви которой трудно говорить, потому что нет слов и срывается голос, — Жанна прочла это. И что же, она не упала без чувств, не вскрикнула, не разрыдалась. Врываясь в гущу людей, понеслась она по проспекту. У нее больше не было ни головы, ни сердца, ни ужаса, ни мук. У нее теперь были только ноги. Она вся превратилась в какую-то незримую депешу, которая несется по проводам.
Так, ни о чем не думая, пугая и смеша прохожих, добежала она до вокзала. Только там, у страшной доски, на самом деле бывшей обыкновенным расписанием, она впервые почувствовала всю свою беспомощность. Первый поезд отходит в восемь двадцать вечера. Она должна не только бежать, но еще и думать. Бежать ей все же было необходимо. Стоять на одном месте Жанна не могла. Куда же ей идти? И первое, что пришло в голову: полиция.
В участке было тихо и сонно. Лысый, толстый чиновник лениво посасывал сигару. Он никак не хотел понять, в чем дело. Какое убийство? Какой суд? При чем тут Париж? Это в Париже? Тогда при чем тут он? Чиновник был, кроме всего, патриотом. Он даже обозлился. Мало ли какие гадости делают эти французы. Пусть, по крайней мере, оставят в покое берлинцев. Но Жанна не уходила. Чувствуя, что на этого человека не действуют ее слова, она стала трясти его за плечо. Он должен очнуться, он должен помочь ей! Ведь там могут убить человека! И в Жанне была такая непонятная сила, что немец поддался ей. Он даже растрогался. Он засуетился. Он начал смотреть какие-то правила. Он бросил сигару. Но ведь и он бессилен. Он только маленький чиновник в участке, принимающий заявления о кражах. Может быть, ей следует обратиться в полицей-президиум? Или нет, лучше всего в консульство, во французское консульство. И ленивый чиновник сбежал вниз, чтобы показать ей, как ближе всего пройти на улицу Виктория.
Консульство было закрыто. Поздно. Назавтра?.. Оттолкнув швейцара, Жанна вбежала наверх. Она кинулась к секретарю, уже надевавшему пальто и спешившему обедать. Вначале он даже не хотел с ней разговаривать. Он здесь ни при чем. Пусть она едет в Париж. Если у нее есть данные, пусть пошлет срочную телеграмму прокурору республики. Ему некогда. Он спешит. Но Жанна стояла перед ним, и секретарь вдруг понял, что она не уйдет. Это было как рок. Секретарь опаздывал к обеду. Но что же он мог сделать? И, отчаявшись, он сел, стал слушать, даже вник в суть дела. Да, он читал об этом процессе. Было во всех газетах. Подсудимый не мог установить алиби. Он отказался сказать, где он провел ночь перед отъездом в Тулон. Только это? Он был с Жанной! Скорей телеграммы прокурору, министру юстиции, всем. Но позвольте, есть ли у Жанны доказательства? Она говорит — в отеле? Прекрасно! Ведь они там записались? Как? Нет? Очень странный отель! Секретарь подозрительно разглядывал Жанну. Он вспомнил, что в газетных отчетах была речь и о ней. Кто-то и ее подозревал. Пусть Жанна едет сама в Париж. При таких условиях все телеграммы бесцельны. Кто же поверит любовнице? Может быть, хозяйка отеля их вспомнит? Тоже нет? Какие же у нее доказательства? А без новых и веских данных пересмотр дела невозможен. Суд — это не бирюльки! Преступник сам отказался подать прошение о помиловании. Тогда единственное, что может приостановить приведение приговора в исполнение, — это новые факты. Раз их нет, ничего нельзя сделать. Секретарь, конечно, ее жалеет, но помочь, помочь он ничем не может. Остается, сударыня, плакать.