Этой разницы никак не мог усвоить надзиратель Южень Петфор, недавно переведенный из четвертого корпуса во второй. Семь лет он служил в четвертом корпусе. Он умел артистически молчать, быстро затыкать рот арестантам и бесшумно препровождать их в изоляторы. Юженя, однако, перевели во второй корпус. После недавнего процесса о злоупотреблениях во втором корпусе не оставалось опытных старых тюремщиков. Его напрасно перевели. Южень Петфор не понимал, что люди, сидящие в камерах, могут чем-нибудь отличаться друг от друга. Начальник тюрьмы знал: вот тому отрежут голову, а этот… а этот, пожалуй, через год сам окажется заведующим всеми исправительными учреждениями департамента Сены. Но для Юженя Петфора они оба являлись только номерами.
Понятно, что политические заключенные, привыкшие к разным вольностям, не очень-то были довольны новым надзирателем. Они всячески изводили его, как изводят гимназисты злого и глупого педеля. Обыкновенно, это мало действовало на весьма устойчивые нервы кривого Юженя. Номера не могли его обидеть. Но сегодня он нервничал. Дело в том, что у Юженя Петфора имелась некая жизнь и за стенами тюрьмы Санте. У него была, например, квартира на улице Гласьер, прекрасная квартира с газом и водой. У него был зеркальный шкаф. У него была жена, настоящая жена, госпожа Тереза Петфор. У него был, наконец, сын, девятилетний Пополь, лучший ученик школы округа Араго, будущий надзиратель четвертого корпуса. И вот сегодня Пополь серьезно заболел. Доктор, осматривая его, подозрительно хмыкал и качал головой. А госпожа Тереза Петфор, эта толстая дура, которая не имеет никакого представления о тюремных правилах, которая суеверна, как корова, если только коровы действительно суеверны, эта глупая баба начала причитать:
— Это нас Бог наказывает. Лулу умерла. Теперь умрет Пополь. Это все от тебя, Южень. Ты там отрезываешь людям головы. Подумать только, сколько тебя людей проклинает! А благодарить? Разве тебя кто-нибудь благодарил? Разве ты когда-нибудь сделал хоть одно доброе дело?
Напрасно Южень пробовал объяснить ей, что он никому не отрезывает голов, что он только наблюдает за тем, чтобы люди, которым должны отрезать головы, вели себя прилично. Напрасно он уверял ее, что быть тюремным надзирателем это весьма нравственное, а следовательно, и доброе дело. Глупая женщина не унималась. Вот эта-то беседа вместе с боязнью за исход болезни Пополя и являлись причиной необычной нервности Юженя. Заключенные и в этот день дразнили его. Надзирателю приходили в голову самые нелепые мысли, ему хотелось то немедленно отрезать всем этим номерам головы, то распустить их по домам, как распускают школьников.
Был уже вечер. Через час Юженя сменят. Он попробовал стоя задремать. Он ведь очень плохо себя чувствовал. Его вывел из дремоты голос номера сорок семь. Это был самый зловредный номер. Номер сорок семь все время или смеялся, или пел. В тюрьме смеяться? В тюрьме петь? Это ли не высшее бесстыдство? О, если бы номер сорок семь перевели в четвертый корпус, Южень быстро научил бы его молчать! Но здесь он не мог ничего с ним поделать. Он только злобно поглядывал в волчок на этот гнусный номер, нахально улыбавшийся. На этот раз номер сорок семь, однако, не смеялся и не пел. Он звал надзирателя:
— Эй вы, дядя Южень, что за шум под окном?
Обращение было более чем наглым. В обычное время Южень ответил бы на него только негодующим молчанием, но сейчас он нервничал. Поэтому с нескрываемым удовольствием он ответил:
— Это устанавливают «вдову».
(Так называют в стране, наклонной к поэтической меланхолии, гильотину.)
— Да, это устанавливают «вдову». Завтра утром отрежут голову одному номеру из четвертого корпуса.
— Сволочи!
— Вы не ругайтесь. Он человека зарезал. Восемьсот тысяч украл. Это доброе дело отрезать такому номеру голову. Иностранец. Не то Цислас, не то Лебеф. Кажется, русский.
Южень Петфор мог раскаяться в своей необычайной болтливости. Номер сорок семь, услыхав его последние слова, окончательно взбесился. Он, правда, не смеялся и не пел. Он даже не ругался. Но он рычал. Он стучал в дверь. Он кричал:
— Прокурора! Сейчас же прокурора!
Это было очевидным сумасшествием. Может ли арестант в девять часов вечера требовать к себе господина прокурора? Но номер сорок семь не утихал. Он стал громко вопить. Это обрадовало Юженя. Если арестант буйствует, Южень Петфор имеет право, даже здесь, даже в этом сентиментальном втором корпусе, отвести его в карцер. А кто усомнится в том, что это очень приятно — запереть номер сорок семь в темный, вонючий карцер? Южень самым любезным образом предложил сумасшедшему номеру:
— Вы еще покричите или сломайте что-нибудь, тогда я вас отведу в карцер.
Пуатра затих. Он стал думать. Действительно, глупо попасть в карцер. Стоит там просидеть до утра, и все пропало. Андрея припутали к какому-то чужому делу. Восемьсот тысяч, ведь это же те самые!.. Но что теперь делать? Если бы выиграть два дня. Послезавтра кончается срок Пуатра. Послезавтра он будет на воле. Тогда он сможет сам пойти к прокурору. Он подымет всех товарищей на ноги. Да, но как это сделать? Знает ли, по крайней мере, его подруга обо всем? Пуатра обратился к Юженю:
— Послушайте, дядя Южень, вы, кажется, злой человек. Но все же вы человек, черт вас побери! Здесь собираются казнить невинного человека! Вы должны сделать доброе дело. Вы должны помочь мне. Через четверть часа смена. Поезжайте сейчас же в два места: к прокурору республики и потом к друзьям этого человека. Где живет прокурор, это вы знаете лучше меня. А друзья его живут на улице Тибумери, в доме номер семнадцать. Это возле городских боен. Там во дворе, третья дверь налево. Ее зовут Жанна. Или сестричка ее, слепая. Фамилии их я не знаю, да вы найдете. Слепую в доме, наверное, все знают. Скажите и им и прокурору, что этот Цислас невиновен. Скажите, что я знаю, откуда у него восемьсот тысяч.
Южень растерянно глядел в волчок.
— Собственно говоря, почему же я должен это сделать? Этого нет в правилах. Это даже запрещено правилами.
— Я же сказал вам: вы должны сделать доброе дело.
Какое странное совпадение! Почему у Юженя заболел Пополь? Почему номер сорок семь повторяет глупые слова госпожи Терезы Петфор? Или все они в заговоре против Юженя? Надзиратель только мрачно заметил:
— Это ведь не одно, это целых два добрых дела.
И по его тону Пуатра увидел, что надзиратель согласен на все. Пуатра несколько успокоился, у него ведь был хороший характер. Он неизменно верил, что в этой жизни все идет к лучшему.
Но Пуатра ошибся. Сменившись, Южень еще сам не знал: согласен он или не согласен? Он даже повернул налево на бульвар Араго, намереваясь сыграть с приятелем партию в шашки. Но суеверный страх остановил его. Кто знает, а вдруг она права, эта глупая баба? Вдруг, если он не сделает доброго дела, Пополь действительно умрет? Пополь тогда не будет больше хвастаться высокими баллами. Пополь никогда не станет надзирателем четвертого корпуса. Лучше на всякий случай сделать это проклятое «доброе дело»! Но только одно, а не два. Одного за глаза хватит. Идти к прокурору он боялся. Это рискованное предприятие. Об этом все узнают. Он может потерять место. Но если он снимет форму и отправится в штатском к этим женщинам, то дело сойдет. Ведь не написано же у него на лбу, что он тюремный надзиратель? Это вполне безопасно. А доброе дело он все-таки сделает.
И, переодевшись, Южень Петфор поехал на улицу Тибумери. Он ехал долго. Он истратил четырнадцать су на метро. Но он был горд. Он не только самый исправный надзиратель тюрьмы Санте, он еще человек, способный на настоящее доброе дело.
В конторе было темно и пусто. Со дня убийства господина Нея крыс развелось еще больше. Крысы чувствовали себя еще привольней. Среди крыс бродила одинокая, забытая Габриель. Днем в конторе шла обычная работа. Днем к Габриели приходил Гастон. Он шептал «молчи!» и сдавливал при этом больно ее руку. Габриель знала, что Гастон теперь заменяет Халыбьева, и Габриель молчала. Последние дни Гастон стал еще настойчивей. Неделю тому назад, как раз накануне суда, случилось давно жданное событие: госпожа Пу не подвела доктора, она наконец-то умерла. Через месяц Габриель станет законной супругой провалившегося носа. Он уже сообщил ей об этом, гнусно посмеиваясь. Он был счастлив: не для всех жизнь тяжела. Пусть Андрей ждет смерти в тихой камере четвертого корпуса, пусть Жанна в отчаянье идет по шумному Курфюрстендамму, пусть плачет слепая Габриель — каждому свой удел. Провалившийся нос через месяц получит содержимое несгораемого шкафа. Провалившийся нос знает, что жизнь — это радость.