Только одна мысль минутами омрачала Андрея. Присутствует ли он сейчас в Жанне, как она в нем? Передастся ли ей его любовь? Товарищи прочтут его слова на суде. Они узнают, что он умер, как должен умереть коммунист. Но Жанна?.. Он ведь не мог говорить о ней. Поймет ли она, чем была для него любовь? И Андрей старался передать ей это своей напряженностью. Он вбирал ее в себя. Он весь растворялся в ней. Какие ночи! Какая тишина! Неподвижный человек вдруг улыбался. И надзирателей, не лишенных суеверия, это пугало. Они ведь не знали, что он беседует с Жанной. Но они знали, что «вдова» уже стоит у тюремных ворот, что страшная «вдова» уже поджидает этого человека.
Около полуночи в камеру Андрея ввели Габриель. Она не видела, что это тюрьма, что это страшный четвертый корпус. Ведь для нее весь мир был тюрьмой. Она глядела на Андрея невидящими глазами. Из глаз ее текли слезы: она не могла ему помочь. А губы улыбались: это одно человеческое горе улыбалось другому.
Габриель молчала. Она не знала, что ей сказать. Она не знала даже, кто перед ней. Она улыбалась не человеку, но горю. Тогда заговорил Андрей. Он хотел многое сказать. Он ведь знал, кто эта слепая. Но в камере находился начальник тюрьмы и, говоря, Андрей должен был задумываться над каждым словом. Он говорил медленно и тихо, как говорят с ребенком:
— Вы помните, как вы мчались к счастью в гости? Вы мчались тогда не одни. Не называйте только ее имени. Ее имени не следует называть здесь. Но вы найдете ее. Вы скажете ей, что были у меня незадолго до моей смерти. Вы скажете ей, что я улыбался. Вы не видите этого, но вы должны мне верить — я сейчас улыбаюсь. Вы скажете ей, что в этой камере она не отходила от меня. Вы скажете ей, что я помнил дроздов в Люксембургском саду. Они очень хорошо свистели. Но и здесь я слышал их свист. Вы скажете ей, что я ничего, ничего не забыл. Тюремщики пугались моей улыбки. Доктор щупал пульс. Он заботливо спрашивал, почему же я улыбаюсь, а не плачу. Они думали, что это сумасшествие. Вы скажете ей, что это было любовью. Любовь одна дала мне силу. Во мне нет теперь ни страха, ни злобы. Вы скажете ей — только не говорите никому ее имени! — вы скажете ей, что я был у счастья в гостях, что я был счастлив, как только может быть счастлив человек. Вы скажете ей, что я ее любил.
Нет, это не было словами! Это не было свиданием. Начальник тюрьмы в страхе отбежал прочь. Ведь он видел, что этот человек не лжет, что этот человек, которому через несколько часов должны отрезать голову, действительно улыбается, говоря бессмысленные вещи. Он видел, что улыбается ему в ответ слепая девушка, улыбается и плачет. Они сошли с ума! И, не выдержав, пренебрегая своими же правилами о соблюдении абсолютной тишины в четвертом корпусе, начальник закричал:
— Довольно! Я не могу больше этого слышать!
Габриель, упав перед Андреем на колени, целовала его руки. Слепая недаром родилась. Слепая недаром жила. Слепая теперь увидала, что значит любовь. Она увидала, чем жив человек на этой несчастной земле.
Глава 45
ОН ШЕЛ ПРЯМО К ЖАННЕ
Перед самым светом Андрей забылся. Он задремал, сидя на койке, подпирая руками голову. Ему снился страшный сон — без образов, без звуков, голый, тихий, темный сон. Он состоял только из запаха, из густого, тяжелого запаха, переполняющего Андрея. Это был горьковато-сладкий запах желтых сухих цветов, которые цветут далеко от Парижа, возле рыжих скал Сен-Рафаэля или же у подножья Пиренеев. Это был запах любимых цветов Жанны, горячий запах мимоз, запах той ночи в отеле на улице Одесса. И, слыша его, Андрей во сне кротко, по-ребячески улыбался.
— Погляди-ка, он улыбается, — прошептал один надзиратель другому. — Он, наверное, сошел с ума, этот номер. Подумать только, что через час с четвертью за ним придут.
— Даже через час десять. Публики-то набралось прямо как четырнадцатого июля. Говорят, что все балконы в соседних домах сданы! Те, что теперь придут, дальше площади Денфер-Рошеро не проберутся. Это все от погоды.
— Нет, ты погляди, как он улыбается, этот сумасшедший номер. Может быть, ему снится, что его помиловали?
Но Андрею снился только запах, нежный, печальный запах южных цветов, и он улыбался, он улыбался до тех пор, пока к его плечу не прикоснулась несколько неуверенная рука самого начальника тюрьмы.
— Друг мой, проснитесь!..
Начальник тюрьмы был всегда вежлив с преступниками перед казнью. Он не хотел напоследок ожесточать их души. Кроме того, он хорошо помнил ночную сцену в камере. Несомненно, что этот человек сошел с ума. А с сумасшедшим следует быть особенно вежливым. Поэтому начальник и не подпустил к спящему преступнику кого-либо из надзирателей. Он предпочел сам с особой заботливостью разбудить его.
Андрей вскочил. Он не сразу понял, в чем дело. Вместо тихой темноты и запаха мимоз перед ним оказались люди, много чужих людей. Глаза его больно колол холодный свет электрической лампочки. Он сделал, шатаясь, несколько шагов.
Чужие люди осторожно отступили к двери. Они ведь не знали, что может выкинуть этот сумасшедший человек, которому больше нечего терять. Обладавшие достаточным опытом, они допускали все. Иногда осужденные пробуют бессмысленно вырываться, иногда они даже кидаются на надзирателей. Осторожность никогда не может повредить.
Кто же они, эти люди, так рано вставшие и зачем-то пришедшие в темную камеру четвертого корпуса? Все тот же начальник тюрьмы, прокурор республики господин Анри Белье, тюремный врач, кривой цирюльник Феликс и, наконец, главный герой предстоящего торжества, высокий элегантный мужчина, господин Франсуа Ботан, гордо именующий себя по старинке «главным мастером города Парижа».
Франция высококультурная страна. Во Франции люди привыкли уважать все профессии. Господин Франсуа Вотан, не Сенька Косой, он даже не палач, он «главный мастер города Парижа», он блюститель и виртуоз железной «вдовы». Портреты господина Франсуа Ботана можно найти во всех газетах. Он излюбленный посетитель благотворительных вечеров. Он почетный член Общества охраны беспризорных детей. Его приглашают в самые аристократические салоны. Его знают, его ценят, его любят. Он знаменитый человек. Маршал Форш — великий полководец, Эдмонд Ростан — великий поэт, господин Франсуа Ботан — великий виртуоз «вдовы».
И, зная это, господин Франсуа Ботан держал себя, как все великие люди: снисходительно ласково, то немного капризничая, то благотворя окружающих своей простотой и непринужденностью. Он один не отступил к двери, когда Андрей вскочил. Он презирал опасность. Он кокетничал своим бесстрастием, похожий на тореадора или же на модного тенора. Он любил эти ранние пробуждения, утренний холодок, церемонную операцию, почтительный гул толпы. Сегодня он был в превосходном настроении. По случаю хорошей погоды пришло много народу. Предстоит весьма эффектный выход. С усмешкой, он тихонько сообщал врачу:
— Это хороший, это очень хороший экземпляр. Но вы знаете, доктор, я недавно выезжал на гастроли в Тур, так там попался один…
Врач слушал его с почтительностью, даже с завистью. Он ведь был в этом деле новичком и, откровенно говоря, чувствовал себя прескверно. Все здесь казалось ему неприятным: и свет лампочки, и подозрительная походка преступника, и даже усмешка господина Франсуа Ботана. Он вспоминал теплую кровать, с которой его так рано подняли, жену Ирен, сонную, розовую, в полосатой пижаме, уют, тепло, добродушный полусвет спальни. Бог знает, что это такое, — врач готов был даже расплакаться. Он не мог говорить с господином Франсуа Ботаном о красоте того экземпляра в Туре. Он еле-еле пролепетал: