— У вас, должно быть, чертовские нервы!..
Господин Франсуа Ботан презрительно ответил:
— Это не нервы. Это, доктор, только знание своего дела. И еще… и еще, может быть, талант. Если бы вы видали того детину в Туре…
Андрей давно понял, зачем пришли сюда эти люди. Он был спокоен. Он был даже счастлив, как и все последние дни. Напрасно врач искал на его лице примет отчаяния или страха. Спокойно Андрей расписывался на какой-то бумаге о передаче находящихся в конторе тюрьмы его часов.
— Я же вам говорю, что он сошел с ума, — шепнул начальник врачу.
Настала очередь показать всю свою виртуозность господину Франсуа Ботану. Торжественно улыбаясь и не забывая ни на одну минуту, что это прекрасная церемония, он выполнил все обряды. Он предложил Андрею чашку кофе и папиросу. Андрей отказался: нет, спасибо, ему не хочется. Андрей думал: хоть бы скорей! Но господин Франсуа Ботан растягивал наслаждение. Отрезать голову можно в три секунды, но прекрасная церемония должна длиться не менее часа. Наконец он обратился к кривому цирюльнику:
— Феликс, приступите к туалету преступника.
Феликс развязал какой-то узелок и вытащил оттуда свои орудия: гребенку, ножницы, машинку для стрижки. Хотя он был цирюльником тюрьмы Санте, но он был все же цирюльником, профессиональная галантность этого цеха являлась и его основной чертой.
Феликс, расчесывая волосы, пришептывал:
— Очень у вас, сударь, жесткие волосы. Машинка не берет. Попрошу вас нагнуть немного голову. Еще немного. Вот так. Мерси.
Андрей теперь ни о чем не думал. Отрывистые и смутные образы проходили перед ним: беседка в Царицынском парке, грохот поезда, запах мимоз, сон, Жанна. Он даже не соображал, что с ним сейчас делают. Может быть, это и есть казнь? Как Жанна смешно картавила… Милая Жанна!..
Кривой Феликс, закончив свою работу, прищурил единственный глаз: очень хорошо. Туалет преступника кончен. Но тогда из тьмы коридора вынырнул новый персонаж, до этой минуты скрывавшийся. Это был господин аббат, в сутане, с рыхлым бабьим лицом, похожим на хорошо зарумянившийся пончик. Как же мог ревнитель старой книги в шагреневом переплете не прибежать туда, где люди так явно попирали все наставления вот этой самой книги?
— Дитя мое, сейчас вы должны расстаться с жизнью. Светская власть справедливо осудила вашу плоть. Но я забочусь о вашей душе. Облегчите ей переход в иной мир покаянием и святым причастием.
В маленьком саквояже господина аббата имелись и дарохранительница и старая книга. Так вот зачем он пришел сюда! Он не был против отрезывания головы. Он только хотел, чтобы это отрезывание сопровождалось цитатами из его любимой книги. Однако это не удалось. Андрей спокойно ответил ему, как ответил он и господину Франсуа Ботану, предложившему папиросу:
— Спасибо. Но я коммунист.
Господин Франсуа Ботан скомандовал:
— Итак, все в порядке. Пора двигаться.
Андрей встал, но тотчас же он снова упал на табурет. Он упал, как мешок, грузно и тупо. С ним происходило нечто страшное. Началось это с ног, отказавшихся двигаться. Потом стало подыматься к голове. Дойдя до сердца, это вылилось в огромное волнение. Наконец, это достигло и сознания Андрея. Он понял: жить! Только жить! Еще день! Еще час! Десять минут! Чувствуя это, люди, обыкновенно, мечутся и кричат. Жюль Лебо хрипел у раскрытого окна. Андрей только упал на табурет. Он не мог двинуться. Он хочет жить! Он так молод. Это сердце ведь еще не сносилось. Оно не хочет остановиться. Оно бьется все сильнее и сильнее. Сейчас Андрей закричит, ужасно закричит. Или он кинется на стоящего рядом с ним начальника. Или он заплачет. Он будет упираться, отталкивать надзирателей, хвататься за дверь. Он не может умереть! Вы слышите — Андрей не может умереть!
Он сидел. Он не двигался. Он молчал. Все это длилось, может быть, одну или две минуты. Господин Франсуа Ботан терпеливо ждал, поглядывая только на свои золотые часы. Он учел возможность осложнений и оставил пять минут про запас.
В углу камеры стоял самый бесстрастный из зрителей, прокурор республики, господин Анри Белье. Он рано встал. Он не выспался. Он дулся на жизнь. Но сейчас ему пришла в голову удачная мысль. Он высказал ее дрожавшему по-прежнему врачу:
— Знаете что, давайте, как только это кончится, поедем в Нейи, на утренние бега. Там бывают очень занятные заезды. Раз мы так рано встали, стоит воспользоваться. Я вот прошлый раз играл, правда, не на фаворита, и выдавали…
Но врач не мог говорить о фаворитах. С ужасом поглядывая на осужденного, все еще сидевшего неподвижно, он и прокурору ответил так же, как «главному мастеру»:
— У вас… у вас чертовские нервы…
Андрей не думал. Ноги подумали за него. Ноги встали. Они встали сами собой. Андрей сделал шаг, другой. Он был уже в коридоре, в длинном и темном коридоре. Он взглянул. Вдали показался свет, яркий дневной свет. Тогда какое-то новое чувство хлынуло на него. Этот свет в конце коридора, слившись со сном, с горячим запахом цветов, со всеми смутными, но живыми воспоминаниями, наполнил его огромной радостью. Там, в конце коридора — Жанна. Это не было реальной надеждой увидать в толпе ее глаза. Это было уже за пределами разума. Может быть, они были правы, говоря, что он сумасшедший. Это было агонией души, последним ее метанием и счастьем, счастьем! Он шел прямо к Жанне.
И в тишине четвертого корпуса радостно прозвучали его шаги.
Глава 46
ТО, ЧЕГО НЕ МОГЛИ ВЫНЕСТИ ДАЖЕ ГЛАЗА ПОЛИЦЕЙСКОГО
Поезд из Кельна прибыл в Париж без десяти семь. Жанна доехала на автомобиле до угла бульвара Араго и улицы Гласьер, дальше дорога была не свободна. Запрудившая бульвар толпа принуждала автомобиль ползти, как улитка. Жанна не могла ждать. Она жила теперь минутами. Она выскочила. Расталкивая кучи зевак, она побежала. Она не знала, почему вокруг нее так много людей. Она не думала об этом. Она бежала.
Было прекрасное летнее утро, и толпа была в праздничном настроении. Это напоминало ярмарочные гулянья. Мамаши покупали малышам красные или зеленые шарики, весело рвавшиеся к небу. Бойко расхваливали свои товары торговцы китайских орешков и нуги. Мальчики предлагали кокосовый напиток: два су за стакан. Кто-то пел миленькую песенку о красотке Марион. И люди, пришедшие сюда изо всех двадцати полицейских округов Парижа, развлекались; они развлекались, как умели. Ведь не все в жизни одно только горе. Выпадают порой и веселые дни.
Жанна бежала. Она не знала, почему веселятся эти люди, гуляющие по бульвару Араго. Она об этом не думала. Она только бежала. Пробираясь с трудом, она наконец достигла угла улицы Санте.
Что было дальше? Об этом страшно говорить. Разве не пытались спасти Андрея? Разве не отдала Аглая портрета Сашеньки злому Юк-Заботко? Разве не бился головой о тюремную дверь Пьер Пуатра? Разве не кинулась в ночь слепая Габриель? Да, все это было. Была и тихая комната в почтенном пансионе госпожи Лопке. Разве Жанна мало любила? Нет, больше любить нельзя.
Что же было дальше? Об этом нет сил говорить. Ах, если б это не было в жизни! Если б это было только в милых романах доброго Чарльза Диккенса! Как бы тогда они все радовались. Публика бы плакала, увидев в судебной зале несчастную Аглаю. Прокурор бы, ни о чем не думая, побежал вслед за Габриель. Южень Петфор сделал бы, наверное, целых два добрых дела, если и не три. А Халыбьев, а страшный Халыбьев, услышав мольбы Жанны, и он бы, конечно, растрогался, он поехал бы в Париж, он спас бы Андрея. Потом они собрались бы все в большой комнате под круглой лампой и хлопали бы от радости в ладоши. Жанна обняла бы Андрея, она увидала бы снова его хорошую, широкую улыбку. Они сказали бы Халыбьеву: «Вы сделали злое дело, но мы не хотим вас наказывать. Пусть вашим единственным наказанием будет счастье людей, которых вы хотели погубить». Да, так бы они сказали, именно так, если бы это было в романах Диккенса. Но это было в жизни.