— Выпить, вот что нам сейчас требуется, отец, — предложила Мод.
— Загляни-ка вон в тот застекленный лакированный буфетик, он выглядит многообещающе.
Буфетик не обманул.
Мы выпили по первой за будущее счастье. Потом снова выпили. Потом еще.
Мод посмотрела на меня, выдернула ленту из волос и смерила меня вызывающим взглядом.
Я поднял бровь.
— Мне нехорошо, — объявила она. — Должно быть, от вина. — Мод опустилась в кресло, томным жестом приложив руку ко лбу.
Я сразу понял, что передо мной разыгрывается сцена обольщения из романа восемнадцатого века. Что ж, я поспешил вступить в игру.
— Чем могу помочь, сударыня? — спросил я.
— Что? — удивилась она. — Что? — И, робко протянув руку, захватила в пригоршню выпуклость на моих брюках. — Что? — спросила она еще раз.
И я, говоря словами Священнейшего Писания, познал ее.
Той ночью мы впервые делили постель под балдахином, на четырех столбиках, и делим ее до сих пор.
— Мы согрешили, — сказала Мод. — Мы теперь будем вечно гореть в аду. — Она громко зарыдала.
— Вовсе нет. Тебе только надо исповедаться, и я готов выслушать твою исповедь.
— Нет, только не это! — воскликнула она. — Ты священник, ты давал обет Богу.
— Завтра приедет Бастьен. Он выслушает мою исповедь.
— Но ты же священник, — не сдавалась Мод, а ее рука в этот момент ласкала мою мошонку.
— Теперь это стало почти традицией. — Я легко коснулся ее сосков кончиком языка. — Именно так, любовь моя, считал отец Сад де Бройль, католический священник, дядя маркиза де Сада, писателя и друга Вольтера. Отец де Бройль жил сразу с двумя женщинами — матерью и дочерью и при этом открыто посещал проституток.
— Ты тоже хочешь мою мать, низкий человек?
— Конечно нет. Только тебя. Другой пример: в тысяча четыреста пятьдесят шестом году монах-кармелит, священник монастыря в Прато — это в Италии, человек, о котором ты наверняка слышала, Фра Филиппо Липпи, сбежал с монахиней вдвое моложе его, прекрасной Лукрецией Бути, оба они страстно — вроде нас — желали вкусить запретных радостей. Они сбежали, обрати внимание, в тот момент, когда большинство жителей Прато были на церковной службе, празднуя торжество Пояса нашей Богоматери.
— О нет!
— О да! Слушай дальше: их скандальный союз принес плод — мальчика, которого они назвали Филиппино. Как сказал поэт Джон Донн, «увы, это больше, чем сделали бы мы». И как же поступила с ними Церковь? Никак. Она смотрела сквозь пальцы на греховность их союза, позволив им жить вместе и воспитывать сына. Может, помогло то, что Фра Филиппо Липпи в ту пору был уже очень знаменитым, нет — великим живописцем. Церковь даже обеспечивала заказами отца и сына и щедро им платила.
— Хочешь сказать, священники творили такое и прежде? Трахались и делали детей, да?
— Вот именно. «Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы».
— Екклесиаст?
— Глава седьмая.
— Ну, тогда ладно. — Она пощекотала мою мошонку.
— «Сударыня, во всем я вам послушен»[62].
— Это Бард?
— Он самый.
— Я всегда обожала его.
Она заставила меня лечь на бок и широко раздвинуть ноги. Я пристально следил за ней, когда она горделиво поднималась надо мной, я испытывал благоговейный трепет перед ее взъерошенной красотой и восхитительным приступом ее опаляющей страсти.
В те наполненные чувственностью дни я часто мечтал уподобиться самцу божьей коровки из семейства Коккинелиди, который, если верить энтомологам, способен испытывать множество оргазмов — по три зараз, один за другим, и каждый длится не меньше полутора часов. Мод была Евой Мильтона, но после грехопадения, а я — если не Адамом, тогда Сатаной, — уже готовым ходить крадучись и с виноватым видом.
ОДНАКО Я ДОЛЖЕН ПРИЗНАТЬСЯ еще кое в чем. В пору «нашей весны» мы наслаждались тем, что один старый поэт так мило назвал «попустительством времени». Увы, оно принесло свои плоды. Прошло шесть недель исступленных восторгов, и Мод явилась к нашему ложу с покрасневшими глазами. С ней не все в порядке, сказала она, не пришли месячные, а ведь они всегда так регулярны, что по ее кровотечениям можно узнавать фазу луны облачной ночью.