И еще мне кажется, что рано или поздно Боббо должен был обязательно изречь сакраментальную тираду всех неверных мужей: «Вот ведь что интересно: я по-своему люблю ее. Люблю — но не влюблен. А в тебя я влюблен. Понимаешь?» И Мэри Фишер с умным видом кивает — она-то понимает, еще как понимает!
Я знаю, как устроена жизнь, и знаю, как устроен человек. Каждый занимается самообманом, принимает желаемое за действительное. Это, если хотите, правило без исключений, а неверные супруги вообще классический пример. У меня теперь есть время обо всем этом подумать — особенно днем, когда посуда перемыта, и дом наконец затихает, и гулко тикают часы моей жизни, и мне больше нечем заняться, только гадать, что там сейчас поделывают Боббо и Мэри Фишер, и представлять их вдвоем, сейчас, вот в эту самую минуту! Непостижимая вещь время. Я все думаю и думаю, и попеременно играю обе роли — то за него, то за нее. И мало-помалу мне начинает казаться, что я полноправный участник этого спектакля для двух актеров. Я, для которой здесь уже роли нет. А потом звонит Боббо и говорит, что не придет домой, а тут как раз и дети возвращаются из школы, и в доме воцаряется какая-то особая, уже привычная тишина — пушистое, мягкое, белое одеяло, которое накрывает нас с головой. И даже когда кошка поймает мышь, то визг и писк, кажется, доносятся откуда-то издалека, из другого мира.
Боббо интересный мужчина, и мне просто повезло, что у меня такой муж. Соседки при каждом удобном случае мне об этом напоминают. «Вы и сами не знаете, как вам повезло. Иметь такого мужа, как Боббо!» Неудивительно, читаю я тут же в их глазах, что и дома-то он почти не бывает. У Боббо рост метр семьдесят восемь, он на десять сантиметров ниже меня. Зато он на пятнадцать сантиметров выше Мэри Фишер, у которой, кстати, ножка миниатюрная, почти детская, и только в прошлом году она накупила туфель на 1200 долларов 50 центов. В постели со мной, несмотря ни на что, у Боббо не возникает никаких проблем. Он закрывает глаза. Очень может быть, что он закрывает глаза и когда он в постели с ней, но я так не думаю. Мне это видится иначе.
Я пришла к выводу, что многочисленные женщины, населяющие Райские Кущи, гораздо лучше меня умеют себя обманывать. Ведь у них самих мужья сплошь и рядом не приходят домой. А они ничего — живут и даже сохраняют какое-то самоуважение. Ну чем, как не бесконечным враньем самим себе, это можно объяснить? Иногда, конечно, и вранья не хватает для самозащиты. То одну вынут из петли в гараже, то другую найдут уже окоченевшей в супружеской постели — и рядом пустой пузырек из-под снотворного. Это жертвы любви, не вынесшие ее предсмертной агонии, — любви калечащей, злой, неизлечимой. Любви, которая, мучительно умирая, сама становится убийцей.
И как при всем этом умудряются выживать некрасивые женщины, те, кто может рассчитывать разве что на жалость? Все эти, как нас называют, мымры. Я вам отвечу, как: глядя правде в лицо, закаляя себя под натиском постоянных унижений, пока кожа не задубеет, не станет прочной и холодной, как у крокодила. И еще мы ждем старости, которая уравнивает все на свете. Из нас получаются отличные старухи.
Моя мать была вполне миловидная женщина и всегда меня стеснялась. Я видела это по ее глазам. Из детей я была самая старшая. «Вылитый отец», — говорила она, глядя на меня. К тому времени у нее, разумеется, был уже другой муж. Отец остался где-то там, в тумане прошлого, ненужный, жалкий. Две моих младших сводных сестры пошли в нее: обе хрупкие, узкокостные. Я привязалась к ним. Они знали, как завоевывать сердца, и даже меня сумели покорить. «Бедный мой гадкий утеночек, — чуть не плача сказала как-то мама, пытаясь пригладить мои непослушные жесткие волосы. — Что ж нам с тобой делать-то, а? Что-то с тобой будет?» Она, может, и любила бы меня, если бы могла. Но все уродливое, неэстетичное вызывало у нее инстинктивный протест: и тут уж ничего нельзя было поделать. Она сама не раз в этом признавалась, не говоря, конечно, обо мне напрямую, но я-то знала ход ее мыслей и сразу видела, куда она клонит. Я родилась, как мне иногда кажется, с обнаженными нервами — нервные окончания не были у меня спрятаны под кожей, как у всех нормальных людей, а торчали наружу, подрагивая и звеня. И я становилась все более заторможенной и неловкой из-за постоянных попыток хоть как-то прикрыть их, притупить чувства, притупить сознание.
Верите ли, даже ради мамы я так и не смогла одолеть науку улыбаться — просто улыбаться и сохранять спокойствие. Мой мозг работал как безнадежно расстроенный рояль, на котором играет кто попало, ни на минуту не оставляя его в покое. Она дала мне имя Руфь, и я думаю, уже в первые дни моей жизни у нее появилось желание по возможности забыть обо мне. Короткое, как прощальный взмах руки, печальное имя. Моих маленьких сводных сестер звали Джослин и Миранда. Обе они удачно вышли замуж и исчезли с моего горизонта, окунувшись, несомненно, в жизнь, полную довольства, и радости, и всеобщего восхищения.
3
Мэри Фишер, хозяйка Высокой Башни! Что у тебя сегодня на ужин? А может, ты и сама не знаешь, может, этим у тебя ведает прислуга? А кто составит компанию? Может, у тебя и другие любовники имеются — будет с кем постоять возле огромного окна с видом на бухту и морской простор, полюбоваться восходом луны, вечерними красками на небе? Может, ты и за стол не садишься, если, помимо яств, твой аппетит не подогревается предвкушением жарких объятий? Что ж, тебе можно позавидовать! Но сегодня тебя будет ублажать кто угодно, только не Боббо. Сегодня Боббо ужинает со мной.
Я раскрою в столовой окна — они выходят в сад: конечно, если ветер не поднимется. И тогда в комнате будет пахнуть цветами, которыми увита стена гаража. Стекла в окнах у нас двойные.
Счет за мытье окон в доме Мэри Фишер только за один прошлый месяц составил 295 долларов 75 центов. Именно эта сумма была перечислена из кипрского банка на здешний счет Мэри Фишер, с которого она снимает деньги на содержание дома. Боббо, в те редкие дни, когда он приходит домой ночевать, частенько приносит с собой счета Мэри Фишер. В такие ночи мне не до сна: я выбираюсь из постели — очень тихо, очень осторожно — и иду в его кабинет, чтобы поближе познакомиться с обстоятельствами жизни Мэри Фишер. У Боббо сон крепкий. Он ведь приходит домой отдохнуть, отоспаться, наконец.
Я сама мою окна в нашем доме: высокий рост тоже иногда может пригодиться.
Сегодня у нас, в доме 19 по Совиному проезду, будет подаваться грибной суп, слоеные пирожки-волованы с курятиной и шоколадный мусс. К нам в гости придут родители Боббо. Ему не хочется их огорчать, и поэтому он будет старательно изображать добропорядочного семьянина, хозяина дома в респектабельном, тихом предместье и наконец займет давно пустующее место во главе стола. Иногда он будет поглядывать в сад, на желтофиоли, шток-розы, виноград. Я люблю ухаживать за садом. Люблю, чтобы природа меня слушалась, чтобы вокруг было красиво.
Дела у Боббо идут прекрасно. Он очень преуспел в последнее время. Начинал он скромно, простым инспектором в налоговом управлении, но потом оставил государственную службу, махнул рукой на всякую осторожность, в том числе и на гарантированную пенсию по старости, и стал оказывать частные услуги как специалист в области налогообложения. Теперь он зарабатывает хорошие деньги. И его вполне устраивает, что я сижу себе в Райских Кущах и носа оттуда не показываю. У Боббо прекрасная квартира в центре города, в пятнадцати километрах к востоку от нашего дома, то есть еще на пятнадцать километров дальше от моря и от Мэри Фишер. Там он иногда устраивает неофициальные приемы для своих клиентов, там он, кстати, впервые свел знакомство с Мэри Фишер и там он периодически ночует, когда дела задерживают его в городе допоздна. Во всяком случае, так он объясняет свои отлучки мне. В квартире у Боббо и в его офисе я была буквально считанное число раз. По причине моей якобы чрезмерной занятости домашними делами. Зачем ставить Боббо в неловкое положение перед его нынешней шикарной клиентурой? И он, и я, мы оба понимаем, что это было бы неразумно. Ну Боббо и жену себе откопал — слонопотам какой-то! Для заурядного налогового инспектора оно бы еще туда-сюда, а уж для частного эксперта по налогообложению, да еще прокладывающего путь к богатству и успеху, — извините!