Вот почему я мысленно проговариваю затверженные назубок Восемь заповедей добродетельной супруги. Вот они:
Я обязана притворяться счастливой, когда я несчастлива. Так лучше для всех.
Я никогда не должна жаловаться на свою жизнь. Так лучше для всех.
Я обязана испытывать благодарность за крышу над головой и кусок хлеба на столе, и все дни употреблять на то, чтобы эту благодарность наглядно демонстрировать — мыть, стирать, готовить и вообще почаще отрывать зад от стула. Так лучше для всех.
Я обязана приложить все усилия, чтобы понравиться родителям мужа и чтобы он понравился моим родителям, так лучше для всех.
Я обязана жить по принципу: кто приносит в дом деньги, у того дома больше прав. Так лучше для всех.
Я обязана постоянно укреплять в муже уверенность в его мужских достоинствах и не имею права выказывать расположение другим мужчинам — ни наедине, ни на людях. Я должна смотреть сквозь пальцы на то, что он унижает меня, во всеуслышанье рассыпаясь в комплиментах женщинам моложе, красивее и удачливее меня, равно как и на то, что он при каждом удобном случае стремится с ними переспать. Так лучше для всех.
Я обязана оказывать ему моральную поддержку во всех его начинаниях, какими бы аморальными они ни были. Так лучше. Если хочешь сохранить брак. Я должна делать вид — всегда и во всем, — что я стою на ступеньку ниже.
Я должна любить его в достатке и в бедности, в горе и радости, и всегда быть преданной ему душой и телом. Так лучше для всех.
Но заповеди не срабатывают. Вместо того, чтобы успокоить, усмирить меня, они разжигают во мне огонь. Я дрогнула — верность моя дрогнула! И тогда я обращаю взор в себя, и я вижу ненависть — да, ненависть к Мэри Фишер: жгучую, бешеную и сладостную, и ни капли любви, ни единого, даже слабенького, дрожащего росточка. Я разлюбила Боббо! Вверх по лестнице я бежала любящая, ревущая навзрыд. Вниз я спущусь разлюбившая, и глаза мои будут сухими.
6
— А все-таки почему она плачет? — спросила Бренда у Боббо, когда Руфь затопала вверх по лестнице, сотрясая весь дом. — Дамские дела?
— Скорее всего, — ответил Боббо.
— Бедные женщины! — заметила Бренда, и Энгус смущенно кашлянул.
А вот и Руфь: с приветливой улыбкой она сошла вниз и стала разливать по тарелкам суп.
Без малого двенадцать лет прошло с тех пор, как Боббо впервые встретил Руфь. Она тогда работала у Энгуса в его машинописном бюро. В то время Энгус торговал канцтоварами, и очень успешно: он уже вышел на финишную прямую к своему второму миллиону, но тут ввели налог на добавочную стоимость, и от этого миллиона остался один пшик. Так уж совпало, что знакомство их произошло в оседлый период жизни Энгуса и Бренды, которые по большей части кочевали из одной гостиницы в другую; а теперь они поселились в доме, к вящей радости Боббо, хотя сам он в это время учился в другом городе и дома бывал только наездами. Чтобы досконально освоить бухгалтерское дело, требуются годы и годы, поэтому сын — а, как правило, это сын — попадает в затяжную финансовую кабалу к собственному папаше.
Руфь отличалась обязательностью, исполнительностью и собранностью в работе и не страдала широко распространенным среди девушек недостатком — без конца смотреть на себя в зеркало. Правильнее сказать, она обходила любое зеркало за километр. Она жила отдельно от своей семьи, хотя ей не было еще и двадцати. В один прекрасный день ее спальня понадобилась отчиму, чтобы разместить там модель железной дороги — другого места в доме не нашлось. Просто поделить комнату между ней и железной дорогой было бы слишком рискованно, учитывая ее патологическую неловкость, с одной стороны, и хрупкость миниатюрных моделек — с другой. Поэтому кто-то из них двоих должен был уступить Место, и чисто технически проще было выселить Руфь: попробуй-ка заново смонтировать все эти рельсы, узлы и разъезды — не один месяц провозишься, а деваха молодая всегда где-нибудь пристроится.
Так Руфь попала в общежитие, в котором обитали в основном молоденькие продавщицы — а это ведь особый тип девушек: все тоненькие, стройненькие, хорошенькие. Изящные пояски, которые они с легкостью застегивали на своих осиных талиях, могли бы пригодиться Руфи разве что как подвязки для чулок, и то не факт.
Момент расставания с родительским домом прошел без лишних эмоций: всем, включая саму Руфь, было очевидно, что здесь ей давно стало тесно. Она вообще избегала драм. Ее школьными учителями были монашки, скорее суеверные, чем набожные, и к тому же не слишком образованные; основной упор делался на то, чтобы привить каждой девочке добродетели будущей жены и хозяйки дома. Они даже экзаменов не сдавали — только по стенографии и машинописи. Воспитание велось в духе стоического отношения к жизни, а любые проявления эгоизма и слезы напоказ сурово осуждались.
Сводные сестры Руфи, Миранда и Джослин, были на хорошем счету в школе Св. Марфы. Особенно заметные успехи они делали в греческом танце, и в конце каждого семестра выступали на традиционном школьном концерте, радуя глаз своими грациозными движениями. Руфь тоже принимала участие в концерте — она передвигала декорации. «Вот видите, — говорили монашки, — нет бесполезных людей, у каждого свой талант. Каждому найдется применение в этом мире, в сем чудном творении Господа нашего!»
Вскоре после того, как Руфь переселилась в общежитие, ее мать ушла из дома. Возможно, она тоже почувствовала, что еще немного — и ее саму задвинут в какой-нибудь угол, поскольку места для железной дороги требовалось все больше и больше. А может, она начала страдать от катастрофического снижения сексуальной активности у мужа — вещь в общем-то обычная для человека, целиком посвятившего себя любимому хобби. Или, может, все было иначе — так, как представляла себе Руфь: едва старшая дочь скрылась с глаз долой, мать наконец вздохнула свободно. Короче говоря, она сбежала с горным инженером в Западную Австралию, на другой край света, захватив с собой Миранду и Джослин. А отчим Руфи тут же подыскал себе другую женщину, у которой были не столь высокие требования, но которая, однако, никак не могла понять, почему Руфь продолжает ходить к ним в дом. В конце концов, она же не кровная родственница, и вообще никакая не родственница.
Вся эта печальная история стала известна Бренде со слов Энгуса, и она прониклась к девушке сочувствием и жалостью.
— Надо протянуть ей руку помощи, — сказала Бренда. Именно Руфь, и никто другой, снимала трубку телефона, когда бы Бренда ни позвонила — рано утром, в конце рабочего дня или в обеденный перерыв, — всегда неизменно вежливая, выдержанная, предупредительная. Остальные девицы вечно носились по магазинам, покупая какие-то шарфики, сережки, тени для век и Бог еще знает что, и все во время работы, то есть за счет Энгуса (то-то он так часто становился банкротом), а вот Руфь — никогда.
— Я сама когда-то была гадким утенком, — призналась Бренда Энгусу, продолжая начатый разговор. — По себе знаю, каково это!
— Она не гадкий утенок, — возразил Энгус. — Гадкий утенок рано или поздно превращается в прекрасного лебедя.
— Я вот что думаю, — сказала Бренда. — Девочке сейчас нужнее всего нормальный дом, ведь у нее переломный момент в жизни. Может, пусть поживет у нас? Я ей помогу, чем смогу — и не такие устраивают свою жизнь, а она зато немножко меня разгрузит: где-то приберет, что-то сготовит, разумеется, вечером, после работы. И гладить я больше не в силах, надо срочно кого-то нанимать! Разумеется, жить она будет не бесплатно. Она девушка гордая, из милости жить сама не захочет. Пусть отдает нам часть жалованья — ну, скажем, треть.
— Да у нас и так тесно, — сказал Энгус. — Куда мы ее поселим?
И действительно, дом у них был очень маленький. Они сознательно выбрали такой, иначе им было бы в нем неуютно. Но Бренда с готовностью объяснила, что она имеет в виду комнату Боббо — он тогда еще учился в колледже, и в течение всего семестра его комната пустовала.
— Это просто глупо, — заявила Бренда. — Незанятая комната — это глупость и расточительство.
— Ты так привыкла жить в гостиницах, — пошутил Энгус, — что теперь рассуждаешь, как гостиничный администратор. Ладно, ладно, я все понял — мысль интересная.