В то же время к больнице подъезжали все новые и новые люди.
Уже было пятьдесят человек, потом сто, сто восемьдесят, двести, двести пятьдесят, триста… триста двадцать!
Кровь первых спасла Шмидта.
Н. Полынская, А. Глебова, В. Ларин, В. Колмогорова, А. Верхоробин… Можно, конечно, написать немало фамилий. Но, наверное, это не нужно. Эти люди поступили просто, обычно, нормально. Они были готовы поступить так. Это наша норма.
Папка с надписью «Пожар в экспрессе» закрыта. Участников драмы опросили при следствии. Двое из них — Фролов и Стребков — так и сказали следователю: «Нет у нас законов, чтобы судили за то, что мы ушли из вагона. Нету».
Действительно, нет таких юридических законов. Но есть законы совести, гуманности. Именно поэтому следственные органы сообщили обо всем случившемся коллегам этих людей по учебе и работе. А я назвал их настоящие имена.
Репортаж был трудным. Я писал и сомневался: стоит ли о драме рассказывать, и если стоит, то с какой мерой точности и документальности?
Дело в том, что первоначальное сообщение о случившемся выглядело совершенно иначе. В телеграмме корреспондента ТАСС говорилось: «При пожаре на железной дороге научный сотрудник из Новосибирска В. Шмидт проявил настоящий героизм и, спасая людей, получил тяжелые ожоги. Потребовалось много крови… Люди моментально откликнулись на просьбу врачей… Кровь семи спасла героя». И все.
Я вылетел в Омск. Самолет пришел на рассвете. Несмотря на апрель, всюду лежал глубокий, плотный снег. Над снегом висела утренняя луна.
Через несколько часов я встретился с первым человеком, давшим кровь В. Шмидту. Потом со вторым. Спустя сутки знал каждого. Люди оказались на редкость открытыми, общительными. И только однажды я уловил чей-то вопрос: «А как же они?» — но решил, что ошибся, неправильно понял.
Врач ввел меня в палату. Шмидт лежал неподвижно — весь в бинтах. Я представился. Попросил десять минут для разговора. Больной согласился. С белого грубого табурета поднялся парень, сидевший у изголовья Шмидта, подошел ко мне и кивком головы предложил выйти с ним в коридор. Я решил, что это один из дежурных врачей. Мы вышли.
— Я работаю вместе со Шмидтом, — сказал парень, — его коллега. Меня командировал сюда наш институт. Вчера, когда я прилетел, вон там, — он показал рукой в сторону одной из палат, — скончалась женщина. Ей не помогла и кровь. — Парень посмотрел в окно и резко сказал: — Я сделаю все, чтобы не допустить вашего разговора со Шмидтом. Довольно «Вечернего Новосибирска», — и, протянув мне измятую газету, ушел к больному.
В газете была напечатана все та же заметка корреспондента ТАСС о героизме Шмидта.
Шмидт не видел заметки, но он внес ясность во все. Никого он не спасал. Его не разбудили самого. Бросили в огне. И женщину, которая вчера скончалась (вон в той палате), бросили тоже. И ее пятилетнего мальчика. И двух девушек, навсегда оставшихся калеками, — тоже…
Что произошло? Кто бросил? — пытался ответить я на вопросы.
Еще дымились войлочные набойки на облупившихся от огня железных ребрах вагона, но металл уже остыл и оставлял на ладонях грязные полосы. Я прошел между составами гулкого порожняка, еще раз оглянулся на вагон и на миг увидел свет, услышал гул пламени и почувствовал всю необъятность драматического мгновения, изменившего судьбы десятков людей.
Что делать? Как об этом написать?
Я вернулся в Москву.
Через несколько дней и ночей репортаж был готов. Меня не интересовал уголовный аспект драмы, я не собирался конкурировать со следователями. Материал должен был быть в высшей степени моральным — это стало ясно. С помощью свидетелей, участников происшествия, показаний, данных людьми при свете пожара прямо на насыпи, с помощью разговоров со Шмидтом, омскими врачами, санитарами «Скорой помощи», работниками железнодорожных служб, своих собственных ощущений во время обследования дымящегося вагона — с помощью десятков людей мне как будто удалось восстановить картину пожара и поведения пассажиров в охваченном пламенем вагоне. В репортаже все было конкретно: имена людей пострадавших и имена людей, спасавших свои шкуры. И в этом была сила и горечь описанного происшествия. В каждом абзаце репортажа, каждой его строке я жил, делал открытия для себя, ненавидел, спешил на помощь вместе со всеми участниками события. И страстно желал, чтобы читатель испытал все эти чувства вместе со мной и дал оценку, и сделал вывод, и усвоил урок редкой, но не единственной в жизни драмы.
Репортаж был опубликован. В течение только первых десяти дней в «Комсомолку» пришло свыше трехсот писем и телеграмм. Я ответил на сотни телефонных звонков. Люди предлагали помощь пострадавшим, волновались, разбирали поведение участников происшествия, выносили приговоры, оправдывали, думали… Цель была достигнута.