Если бы мне предоставили, как Санчо Пансе, выбрать по вкусу королевство, я бы не выбрал острова — или королевства чернокожих, чтобы добывать деньги: — — нет, я бы выбрал королевство людей, смеющихся от всего сердца. А так как желчность и более мрачные чувства, расстраивая кровообращение и нарушая движение жизненных соков, действуют, я вижу, столь же вредно на тело государственное, как и на тело человека, — и так как одна только привычка к добродетели способна справиться с этими чувствами и подчинить их разуму, — то я бы попросил у бога — даровать моим подданным, наряду с веселостью, также и мудрость; тогда я был бы счастливейшим монархом, а они счастливейшим народом на свете.
Высказав это благое пожелание, я теперь, с позволения ваших милостей и ваших преподобий, расстаюсь с вами ровне на год, когда (если до тех пор меня не угробит этот проклятый кашель) я снова дерну вас за бороды и выложу свету историю, какой вам, верно, и не снилось.
Том пятый
— Si quis calumnietur levius esse quam decet theologum, aut mordacius quam deceat Christianum — non Ego, sed Democritus dixit.
Si quis Clericus, aut Monachus, verba joculatoria, risum moventia, sciebat, anathema esto[236].
Милорд.
Покорно прошу позволения поднести вам настоящие два тома: это лучшее, что могли произвести мои дарования при таком плохом здоровье, как у меня. — Если бы Провидение было ко мне щедрее, томы эти составили бы гораздо более приличный подарок вашему сиятельству.
Прошу ваше сиятельство простить мне смелость, которую я беру на себя, присоединяя в этом посвящении к вашему имени имя леди Спенсер; ей подношу я историю Лефевра в шестом томе, руководясь единственно тем, что она, как подсказывает мне сердце, проникнута духом человечности.
Остаюсь,
Милорд,
Вашего сиятельства
Преданнейшим
И покорнейшим слугой
Лоренс Стерн
Глава I
Кабы не пара ретивых лошадок и не сорванец-почтарь, который ими правил от Стилтона до Стемфорда[238], мысль эта никогда бы не пришла мне в голову. Он летел, как молния, по косогору в три с половиной мили — мы едва касались земли — неслись с головокружительной быстротой — как вихрь — движение передалось моему мозгу — в нем приняло участие мое сердце. — — Клянусь великим богом света, — сказал я, глядя на солнце и протянув к нему руку в переднее окошко кареты, когда давал этот зарок, — сейчас же по приезде домой я запру мой кабинет и брошу ключ от него на глубину в девяносто футов от поверхности земли, в колодец за моим домом.
Лондонская почтовая карета укрепила меня в этом решении: она мерно покачивалась по дороге в гору, еле двигаясь, влекомая наверх восьмеркой грузных животных. — Изо всех сил, — сказал я, качая головой, — но и те, что получше вас, тащат таким же способом — понемногу у каждого! — Чудеса!
Скажите мне, господа ученые, вечно будем мы прибавлять так много к объему — и так мало к содержанию?
Вечно будем мы изготовлять новые книги, как аптекари изготовляют новые микстуры, лишь переливая из одной посуды в другую?[239]
Вечно нам скручивать и раскручивать одну и ту же веревку? вечно двигаться по одной и той же дорожке — вечно одним и тем же шагом?
Обречены мы до скончания века, в праздники и в будни, выставлять остатки учености, как монахи выставляют останки своих святых, — не творя с их помощью ни единого, даже малюсенького, чуда?
Неужели человек, одаренный способностями, во мгновение ока возносящими его с земли на небо, — это великое, это превосходнейшее и благороднейшее в мире творение — чудо природы, как назвал его Зороастр в своей книге περι φυσεως[240], шекина[241] божественного присутствия, по Златоусту; — образ божий, по Моисею, — луч божества, по Платону, — чудо из чудес, по Аристотелю, — неужели человек создан для того, чтобы действовать, как вор — наподобие каких-нибудь сводников и крючкотворов?[242]
Я гнушаюсь браниться по этому случаю, как Гораций, — но если мое пожелание не является слишком натянутым и не заключает в себе ничего грешного, я от души желаю, чтобы каждый подражатель в Великобритании, Франции и Ирландии покрылся коростой за свои труды — и чтобы в этих странах были хорошие дома коростовых[243], достаточно просторные, чтобы вместить — ну да и очистить всех их гуртом, косматых и стриженых, мужчин и женщин: это приводит меня к теме об усах — а вследствие какого хода мыслей — завещаю решить это на правах неотчуждаемого наследства Недотрогам и Тартюфам, пусть их потешатся и потрудятся, сколько душе угодно.
Жалею, что пообещал; — более необдуманного обещания, кажется, никому еще не приходило в голову. — Глава об усах! — увы, читатели мне ее не простят, — ведь это такой щепетильный народ! — но я не знал, из какого теста они вылеплены, — и никогда не видел помещенного ниже отрывка; иначе, — это так же верно, как то, что носы есть носы, а усы есть усы (можете сколько угодно говорить обратное), — я бы держался подальше от этой опасной главы.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * — Вы совсем уснули, милостивая государыня, — сказал пожилой господин, взяв руку пожилой дамы и слегка пожав ее в тот момент, когда им произнесено было слово усы, — не переменить ли нам тему разговора? — Ни в коем случае, — возразила пожилая дама, — мне нравится ваш рассказ об этих вещах. — Тут она накинула на голову тонкий газовый платок, прислонилась к спинке кресла, повернулась лицам к собеседнику и, вытянув немного ноги, проговорила: — Пожалуйста, продолжайте!
Пожилой господин продолжил так: — Усы! — воскликнула королева Наваррская[244], уронив клубок шерсти, — когда ла Фоссез произнесла это слово. — Усы, мадам, — сказала ла Фоссез, пришпиливая клубок к переднику королевы и делая ей при этом реверанс.
У ла Фоссез от природы голос был тихий и низкий, но это был внятный голос, и каждая буква слова усы отчетливо дошла до ушей королевы Наваррской. — Усы! — воскликнула королева, как-то особенно подчеркивая это слово, точно она все еще не верила своим ушам. — Усы, — отвечала ла Фоссез, повторив слово в третий раз. — Во всей Наварре, мадам, нет ни одного кавалера его возраста, — продолжала фрейлина, с живостью поддерживая интересы пажа перед королевой, — у которого была бы такая красивая пара… — Чего? — с улыбкой спросила Маргарита. — Усов, — ответила, совсем сконфузившись, ла Фоссез.
234.
Если я скажу невзначай что-нибудь чересчур смехотворное, ты снисходительно предоставишь мне это право. — Гораций.
Эпиграф (
235.
Если кто наклевещет, будто я легкомысленнее, чем подобает богослову, или язвительнее, чем подобает христианину, пусть знает, что не я это сказал, а Демокрит. — Эразм Роттердамский.
Эпиграф (