Какой-то дворянин, офицер одного гвардейского полка, стоявшего в Петербурге, узнав, что его дворовый, бежавший от беспрерывных истязаний, укрывается в Кронштадте, где работает в эллингах, нагрянул в Кронштадт, схватил беглеца и на площади, перед зданием корпуса, до смерти избил его палкой.
Все возмущались столь откровенным и жестоким проявлением крепостнических прав. Никитин сказал:
— Состояние крепостного народа у нас пренесносное. Простолюдин — это просто раб, животное, а не человек.
— Это так, Василий Николаевич, — отозвался Суворов.— Как много даров ума и сердца таится в наших простолюдинах, коих таланты мы, дворяне, зарываем в землю, а самих носителей оных убиваем палкой. В каком величии предстанет народ наш перед всем миром, когда получит знания и свободу!
— Есть такие самородки среди них, аки звезды, — сказал Курганов. — Я много таких видел. А гибнут ни за что. О сем зело печалиться всем нам нужно.
— Отчего же это? — несмело спросил Вася, вспомнив тут же, что однажды ему уже пришлось задать подобный вопрос дядюшке Максиму.
— Отчего? — переспросил Василий Николаевич. — Оттого, что у нас нет равенства среди людей. Оттого, что у нас одни человек может владеть другим, как вещью, считать его существом ниже себя. Вот и ты поедешь когда-нибудь по всему свету, увидишь, где и как живут люди. Зри остро и думай над тем, что узришь. Там тоже много несправедливости, и в иных странах не лучше нашего, но есть страны, где неправде люди препятствуют и тверды в предприятиях своих.
— Ну, тоже иной раз вроде нашего: соберутся, вот как мы, поговорят, а потом пьют водку или что там полагается,— с грубоватой шутливостью заметил Курганов. — Кстати, хозяюшка, у вас за ужином водка будет?
— Будет, — смеясь, отвечала хозяйка.
Сначала начинают с разговоров и с чары вина, а потом переходят и к акции, — заметил Никитин. — Во Франции народ зело беспокойный стал.
— Это так, — сказал Курганов, — а все ж таки не мешало бы узнать, кто сей давешний дворянин-палколюбец.
— Для чего? — спросила хозяйка.
— Можно было бы при оказии поведать его однополчанам.
Василий Николаевич засмеялся и махнул рукой:
— Для сего нужно особое благоприятство обстоятельств.
— Среди гвардейского офицерства попадаются люди думающие, — сказал Суворов.
— Это так, — заметил задумчиво хозяин и умолк.
— А ведомо ли вам? — оживился Курганов. — Запамятовал вам рассказать... Командир брига «Пантелеймон», пришедшего из эскадры адмирала Чичагова, сказывал мне за тайну, что в близкое время можно ждать боя у острова Эланда[3].
— Сие не зело страшно, — сказал Никитин, выходя из своей задумчивости. — Первое — это то, что парусный флот Чичагова сейчас усилен гребной флотилией под начальством принца Нассау-Зиген (не можем никак обойтись без проклятых немцев!), а второе — это то, что у нас имеется другая эскадра, коей силы еще больше, под командой вице-адмирала Круза...
— Тоже чистокровный русак! — заметил Курганов. Молодежь захохотала.
— А вдруг все ж таки прорвутся, — продолжал Курганов, — подойдут сюда да хватят со всех бортов по твоим окнам, Василий Николаевич. Тогда что? Зовите скорей ужинать, пока не пришли шведы!
Взрослые засмеялись, а Вася спросил:
— Николай Гаврилыч, это может быть? Или вы говорите шутки ради?
— Что это? Об ужине? Какие тут шутки!
— Нет, — сказал Вася, — я про шведов.
— А ты бы хотел, чтобы они сюда сунулись?
— Хотел бы, — откровенно, немного конфузясь, признался Вася. — Вон какие пушки-то стоят на стенке Купеческой гавани!
— Не поспешай. Еще успеешь навоеваться, — отвечал Никитин, добавив: — А что вы думаете, господа? В случае чего придется и кадетов ставить к пушкам.
— А меня поставят? — спросил Вася.
— Ты еще маловат.
— Я могу подавать заряды, — сказал Вася. — И банником могу работать.
— А на абордаж пойдешь, если придется? — шутя спросил Курганов.
— Пойду! — кратко и твердо отвечал Вася.
— Ну, значит, нашего Кронштадта шведам не видать, как своих ушей, — засмеялся Курганов и, услышав звон посуды в соседней комнате, где приготовляли стол для ужина, потер свои большие, грубые руки и, скользнув веселым взглядом вокруг, добавил: — Давайте убегать споров, господа, и думать о деле, кое не служит ни единому злу, а токмо утолению жажды и глада нашего.
От Никитина кадеты возвращались вместе, будя своими голосами чуткую тишину бледной северной ночи.
На рейде, на далеких кораблях, горели звездочки топовых огней. Над водой время от времени проносился звон отбиваемых на судах склянок, где-то скрипело весло затерявшейся в водном пространстве шлюпки, откуда-то долетали обрывки далекой песни.
Все было странно в этом бледном сумраке белой ночи, когда нельзя сказать, что ночь ушла, что день пришел. Все было смутно, как и те речи, что слышал Вася в домике инспектора корпусных классов.
И даже огромное здание Итальянского дворца, молчаливое, с темными окнами, в сумраке этой ночи казалось легким и воздушным, готовым исчезнуть миражем.
Глава двадцатая
ДУЭЛЬ НА КУПЕЧЕСКОЙ СТЕНКЕ
Приближались дни, которых старшие кадеты ждали с великим нетерпением. Это были дни летнего практического плавания на корабле с чудесным названием «Феникс».
Каждому хотелось побывать в море, полазать по реям, услышать плеск парусов, наполняемых настоящим вольным ветром, несущим корабль вперед, а не тем ветром, который приходилось воображать себе то с зюйд-веста, то с норд-оста в тишине дворцового зала, на уроках корпусного боцмана. Да и было приятно чувствовать, что кончилась зима. Душа просилась на волю.
Всю зиму Вася учился прилежно и более других ждал наступления этих дней.
И вот пришло лето, весенние штормы утихли, уже несколько дней море было совершенно спокойно. Ночью оно было невидимо и тихо дремало меж свай у причалов Купеческой стенки, а днем становилось ясным, рождало даль и глубину, радовало взоры.
А «Феникс» все не шел.
Вася уже перестал его ждать, тем более, что другое событие в гораздо большей степени волновало умы всех кадетов.
Николай Гаврилович Курганов, в шутку обмолвившийся в гостях у инспектора классов Никитина о возможном нападении шведских кораблей на Кронштадт, оказался неожиданно прав.
Из Петербурга пришло известие, что появление какого-либо неприятельского корабля в виду Кронштадта следует считать возможным, а посему надлежит принять меры.
И меры были приняты.
Батареи, защищавшие подступы к Кронштадту, были приведены в боевую готовность. И в самом Кронштадте, на Купеческой стенке, тяжелые чугунные пушки смотрели своими жерлами в сторону залива. Около них лежали картузы с порохом, и на железных подносах пирамидками были выложены чугунные ядра, а в жаровнях курились фитили, распространяя запах тлеющей пороховой мякоти.
Вдоль стенки, перед жерлами пушек, ходил взад и вперед часовой. Время от времени он останавливался и то смотрел вдаль, где по тускло-зеркальной поверхности залива скользили дозорные галеры, то поглядывал на метеорологическую вышку Итальянского дворца, откуда велось наблюдение за подступами к Кронштадту через подзорные трубы.
У пушечных лафетов стояли кадеты гардемаринских классов, но среди них было и несколько младших воспитанников, отличавшихся прилежанием в науках и примерным поведением.
Тут был и Вася. Здесь же находился и «старикашка» Чекин.
Среди гардемаринов увидел Вася и Дыбина. Странным казалось при неверном свете ночи его лицо под треугольной шляпой. И без того белый открытый лоб его был бледнее обыкновенного, черты его лица неподвижны, взгляд зорких глаз горяч. Вася подумал: «Может, сегодня хлестаться будем...»
Но до того ли было сейчас, когда они стояли рядом у одной и той же пушки!
Ущербленная луна взошла со стороны Петербурга, заиграла серебром на воде залива, и на горизонте вдруг обозначились верхушки оснащенных парусами мачт дрейфующего корабля.
3
В описываемое время Россия находилась в войне со шведами, начатой Густавом III летом 1788 года.