Вообще-то говоря, Володя Куварин, в прошлом фронтовик, потом отличный макетчик, был человек мастеровой и дельный и не случайно вырос при Гоге до положения заведующего постановочной частью. Просто он хорошо усвоил негласное правило: то, что ставит в театре Товстоногов, достойно материальных и трудовых затрат, все же остальное — никак нет. Особенно — Малая сцена и всякие там сомнительные эксперименты!..
К тому же Эдик Кочергин, сценограф блистательный и бескомпромиссный, а человек нервный и фанатический, придя в БДТ главным, стал предъявлять Куварину повышенные требования и, при поддержке Товстоногова, добивался своего.
В случае с «Розой и Крестом» появлялся хороший повод взять у Кочергина реванш: их то скрытая, то явная конфронтация с Кувариным длится, по-моему, по сей день и не имеет шансов окончиться при жизни.
Но главной причиной атаки на «Розу и Крест», на тот момент частично поддержанной директором, было, кажется, исторически сложившееся, корневое и, в общем, естественное нежелание русского мастерового делать лишнюю работу.
— Вы же договаривались, что спектакль ничего не будет стоить, — сказал Куварин, не глядя на меня.
И тут произошло чудо.
— То есть как это спектакль ничего не будет стоить? — грозно переспросил Гога, глядя поочередно то на директора, то на завпоста. — Кто это вам сказал?..
В некотором замешательстве, однако и не без твердости в теноре, Суханов ответил:
— Это мне сказали вы, Георгий Александрович.
— И мне, — подтвердил Куварин.
Но Товстоногов не дал им опомниться.
— Да, — страстно сказал он, — мы договорились, что не покупаем ничего нового!.. Но это вовсе не значит, что ничего не будет сделано!.. Разве вы не понимаете, что придет зритель, и нужно ему показать СПЭК-ТА-КЛЬ, а не халтуру!.. Если у Кочергина есть десять позиций, это значит, что он отнесся к делу всерьез!.. А если он отнесся всерьез, значит, и мы должны подойти серьезно и эти десять позиций ему дать!..
Гога молотил их железной логикой, и ему не потребовалось дополнительных аргументов. На моих глазах с Кувариным и Сухановым происходило чудо преображения, и они принялись кивать ему в такт.
— Ну да, — сказал Куварин, — работу мы сделаем. Ведь она будет засчитана как спектакль?..
— Разумеется, — удовлетворенно подтвердил Товстоногов и добавил: — Ведь если бы цеха не делали этого, они должны были бы делать что-то другое!..
— Конечно! — сказал Суханов.
— Вот видите, — сказал Гога, и действительно все увидели все гораздо яснее и как бы заново…
Оказалось, что у Володи даже есть наготове отличный план.
— Я думаю так, — сказал он, — 25 октября на Малой сцене пройдет последний спектакль, после чего мы разбираем старый станок и делаем новый, для «Розы и Креста». А когда театр вернется из Венгрии, можно будет уже до самого выпуска репетировать на новом станке.
Видя, что сопротивление полностью подавлено, Гога сменил тон и доверительно сказал директору:
— В министерстве как раз хвалят нас за то, что к блоковскому юбилею у театра будет свой спектакль.
— С кем вы говорили? — заинтересованно спросил Суханов.
— Только вот стол, — озабоченно сказал Куварин.
— Ну, что же? — живо переспросил его Товстоногов.
— Свободен стол только из «Цены», — задумчиво продолжал Володя. — Но на нем же нужно лежать, — и впервые за всю сцену посмотрел на меня.
Тут наконец и Р. подал голос:
— Меня устроит тот стол, который устроит Кочергина. — Моя скромность просто не имела границ. — Кажется, стол из «Генриха» подошел бы. Его можно покрыть скатертью, а если будет длинен…
— Можно укоротить, — с готовностью подхватил Куварин. «Генрих» у нас уже не шел.
— Да, — развивал мозговую атаку Товстоногов, — сначала стол покрыт скатертью, во время читки по ролям, а потом скатерть снимается, и на сцене — средневековый стол!..
— Это очень хорошо, — сказал Суханов, добавляя масла в костер занимающегося творчества.
— Ты скажи об этом Кочергину, — снова обратился ко мне Куварин, увлеченный художественной идеей.
Теперь мы все были единомышленниками и дружно махали крыльями вслед за Вожаком. Теперь-то было ясно, что все мы — одна стая.
Мы были одна стая, но не могли же мы летать всем скопом и, пока никакой работы не было, шастали по японской столице в режиме туристических групп, путая искусственные «квартеты». Начальство не то чтобы закрывало на это глаза, но было увлечено собственными задачами, о которых стае не полагалось знать. Но поскольку задачи у всех были пока одни и те же — побольше увидеть и получше отовариться, — получалось, что почти любой знал о каждом и каждый знал почти о любом. В обмене информацией о взаимных успехах и состояли безработные досуги. И хотя одни делились своими открытиями — мол, на станции Хорадзуки дешевая распродажа шуршащих курток, — а другие предпочитали партизанский молчок, все тайное неизменно становилось явным.
Надо отдать должное патриотизму советской колонии, которая не оставляла нас своим заинтересованным вниманием.
Здесь тоже сказывалось «классовое расслоение»; «первачей» разбирали посольские чины высоких рангов; артистов поскромней, известных по кино- и телеэкранам — дипломаты среднего звена, а остальным приходилось ловить случайную удачу или довольствоваться «одиннадцатым номером», то есть своими ногами…
Впрочем — из песни слова не выкинешь, — на японском транспорте старались сэкономить многие, стоило однажды обнаружить, какие капиталистические сувениры равняются в цене билету на метро. Несложный подсчет подсказывал каждому, что за сумма у него сохранится, если он отдаст предпочтение пешим походам тридцать, сорок, а то и пятьдесят раз, и любовь к ходьбе приобрела идейный характер.
— Как пройти на Гинзу? — с милой улыбкой спрашивала японского городового актриса А., солидная матрона, пускавшаяся в путь с еще более солидной и возрастной актрисой Б. Вопрос, естественно, задавался с помощью жестов и четкой русской артикуляции, на что японский городовой отвечал по-английски, дважды или трижды употребляя опорные слова.
— Это далеко, лучше ехать на метро.
— Сэнкью, сэнкью, — сияла первая матрона, и вторая помогала ей, удваивая северное сияние:
— Сэнкью, сэнкью!
Тут первая повторяла вопрос, помогая себе выразительными руками:
— Гинза, Гинза, это идти так — прямо, а потом — на-пра-во или на-ле-во?
— Плиз, плиз, — говорил вежливый полицейский и показывал прямо: — It is subway, station of subway Karakouhen.
И на глазах удивленного городового наши дамы устремлялись в сторону, противоположную указанной, продолжая мерить японские версты красивыми в прошлом ногами…
На фоне всеобщей бережливости особенно эффектно выглядели те, кто позволял себе нерасчетливые поступки, например, Зинаида Шарко, которая просто потрясала угрюмые сердца некоторых сосьетеров и сосьетерш. Она не только пользовалась городским транспортом, но и покупала в экзотических лавках фрукты, овощи и другие противоконсервные излишества.
— Что у тебя на столе? — устрашающе спрашивала ее одна из постоянных наставниц.
— Салат, — с обезоруживающей наивностью отвечала Зина.
— Нет, это не салат, — грозно одергивала ее оппонентка. — Это валюта!.. Учти!..
А вторая, бегло оглядев жизнерадостный стол Зинаиды, рубила с плеча:
— Ты прожрала и пропила три с половиной пары туфель и десять пар кроссовок!..
— Да ты попробуй, попробуй, как вкусно, — пыталась сгладить идеологический конфликт беспечная Зинаида.
— Нет, ни за что! — отвергала соблазн бескомпромиссная прокурорша и перед тем, как хлопнуть гостиничной дверью, выносила окончательный приговор: — Дура ты, Зинка! Тебя лечить надо! Настоящая дура!..