Хотя вокруг Гольдн-сквера и живет кое-кто из представителей уважаемых профессий, Гольдн-сквер в сушности не лежит на пути никому, никуда и ниоткуда. Это одна из существовавших некогда площадей, район города, отнюдь не преуспевший и начавший сдавать квартиры. Многие вторые и третьи этажи сдаются с мебелью одиноким джентльменам, и здесь принимают также на пансион. Это излюбленное пристанище иностранцев. Смуглые люди, которые носят большие кольца, тяжелые цепочки от часов и густые бакенбарды и собираются у колоннады Оперы и у билетной кассы от четырех до пяти пополудни, когда выдаются контрамарки, — все они живут на Гольднсквере или на ближайших улицах. Две-три скрипки и духовые инструменты из оперного оркестра обитают по соседству. Дома-пансионы музыкальны, и звуки фортепьяно и арф плывут в вечернюю пору над головой унылой статуи — гения-хранителя маленькой заросли кустов в центре плошади. В летнюю ночь окна открыты настежь, и прохожий может наблюдать группы смуглолицых усатых мужчин, развалившихся на подоконниках и с ожесточением курящих. Хриплые голоса, предающиеся вокальным упражнениям, вторгаются в вечернюю тишину, а дым отменного табака насыщает воздух ароматом. Здесь нюхательный табак и сигары, немецкие трубки и флейты, скрипки и виолончели делят между собою власть. Это страна песни и табачного дыма. Уличные оркестры усердствуют на Гольдн-сквере, и у бродячих певцов голос вибрирует помимо их воли, когда они поют на этой площади.
Казалось бы, это место мало приспособлено для деловых операций; однако мистер Ральф Никльби жил здесь много лет и никогда не жаловался. Никого из соседей он не знал, и его никто не знал, хотя ои и слыл чудовищно богатым. Торговцы утверждали, что он нечто вроде юриста, а другие соседи высказывали мнение, будто он какой-то агент; обе эти догадки столь же правильны и точны, сколь обычно бывают или должны быть догадки о делах наших ближних.
Однажды утром мистер Ральф Никльби сидел в своем кабинете уже одетый, чтобы выйти из дому. На нем был бутылочного цвета спенсер[12] поверх синего фрака, белый жилет, сероватые панталоны и натянутые на них веллингтоновские сапоги[13]. Уголок жабо с мелкими складками, словно настойчиво желая показать себя, пробивался между подбородком и верхней пуговицей спенсера, а это последнее одеяние было настолько коротко, что не скрывало длинной золотой цепочки от часов, которая состояла из ряда колец и брала начало у золотых часов с репетицией[14] в кармане мистера Никльби и заканчивалась двумя маленькими ключами: один был от самих часов, а другой — от какого-то патентованного висячего замка. Мистер Никльби посыпал голову пудрой, как бы желая придать себе благодушный вид; но, если такова была его цель, пожалуй следовало бы ему попудрить также и физиономию, ибо даже в морщинах его и в холодных беспокойных глазах было что-то, помимо его воли говорившее о лукавстве. Как бы там ни было, здесь сидел мистер Никльби, а так как он находился в полном одиночестве, то ни пудра, ни морщины, ни глаза ни на кого не производили в тот момент ни малейшего впечатления — ни хорошего, ни дурного, и, следовательно, сейчас нам нет до них дела.
Мистер Никльби закрыл счетную книгу, лежавшую у него на конторке, и, откинувшись на спинку стула, посмотрел с рассеянным видом в грязное окно. Позади некоторых лондонских домов встречается меланхолический маленький участок земли, обычно обнесенный четырьмя высокими выбеленными стенами, на который хмуро взирает ряд дымовых труб; здесь из года в год чахнет искривленное деренце, которое притворяется, будто хочет произнести на свет несколько листиков поздней осенью, когда другие деревья теряют свою листву, и, ослабев от усилий, прозябает, все потрескавшееся и прокопченное, вплоть до будущей осени, когда повторяет то же самое и, если погода особенно благоприятствует, соблазняет даже какого-нибудь ревматического воробья почирикать в его ветвях. Иногда эти темные дворы называют «садами». Не следует предполагать, что когда-то их посадили: вернее, это участки невозделанной земли с чахлой растительностью, уцелевшей от бывшего здесь раньше поля при кирпичном заводе. Никому не приходит и голову заглянуть в это заброшенное место или извлечь из него какую-нибудь пользу. Несколько корзин, с полдюжины разбитых бутылок и тому подобный хлам выбрасывают сюда, когда въезжает новый жилец, но и только; и здесь этот хлам остается, пока жилец не выезжает; сырая солома гниет ровно столько времени, сколько считает нужным, рядом с убогим буксом, малорослыми, вечно бурыми растениями и разбитыми цветочными горшками. которые уныло валяются вокруг, покрываясь сажей и грязью.
Вот такое-то местечко и созерцал мистер Ральф Ннкльби, когда, заложив руки в карманы, сидел и смотрел в окно. Он устремил взгляд на искалеченную елку, посаженную каким-то бывшим жильцом в кадку, которая когда-то была зеленой, и уже давно обреченную на постепенное гниение. Не было ничего особенно привлекательного в этом предмете, но мистер Никльби был погружен в глубокую задумчивость и смотрел на него гораздо внимательнее, чем удостоил бы взирать на редчайшее экзотическое растение, если бы пребывал в менее сосредоточенном расположении духа. Наконец он перевел глаза на маленькое грязное окошко слева, в котором смутно виднелось лило клерка. Так как этот достойный муж случайно поднял голову, он жестом приказал клерку явиться.
Повинуясь призыву, клерк слез с высокого табурета (которому он придал замечательный блеск, без конца влезая на него и снова слезая) и предстал перед мистером Никльби. Это был высокий пожилой человек с выпученными глазами, из коих один был неподвижен, с красным носом и с землистого цвета лицом, одетый в пару (если разрешается употреблять это выражение, хотя костюм был ему совсем не под пару), сильно поношенную, слишком короткую и узкую и столь скудно снабженную пуговицами, что чудом казалось, как он ухитряется удерживать ее на себе.
— Сейчас половина первого, Ногс? — спросил мистер Никльби резким, скрипучим голосом.
— Всего только двадцать пять минут по… — Ногс хотел сказать «по трактирным часам», но, опомнившись, закончил: — …по верному времени.
— У меня часы остановились, — сказал мистер Никльби, — не знаю почему.
— Не заведены, — сказал Ногс.
— Нет, заведены, — возразил мистер Никльби.
— Значит, перекручена пружина, — сказал Ногс.
— Вряд ли это может быть, — заметил мистер Яикльби.
— Вряд ли, — сказал Ногс.
— Ладно, — сказал мистер Никльби, пряча в карман часы с репетицией. Ногс
как-то по-особому хрюкнул, что имел обыкновение делать по окончании всех споров со своим хозяином. тем самым давая понять, что он, Ногс, восторжествовал, и (так как он редко с кем говорил, если с ним кто-нибудь не заговаривал), погрузившись в мрачное молчание, начал медленно потирать руки, треща суставами и на все лады выкручивая пальцы. Это привычное занятие, которому он предавался при каждом удобном случае, и застывшее напряженное выражение, какое он сообщал здоровому глазу, чтобы установить единообразие между обоими глазами и лишить кого бы то ни было возможности определить, куда или на что он смотрит, — таковы были две из многочисленных странностей Ногса, с первого взгляда поражавшие неискушенного наблюдателя.
— Я иду сегодня в «Лондонскую таверну»[15], — сказал мистер Никльби.
— Собрание? — осведомился Ногс. Мистер Никльби кивнул головой.
— Я жду письми от поверенного[16] относительно закладной Редля. Если оно придет, его доставят сюда с двухчасовой почтой. К этому времени я уйду из Сити и пойду по левой стороне улицы к Чаринг-Кроссу. Если будут какие-нибудь письма, захватите их с собой и идите мне навстречу.
12
13
15
16