После закрытия чайной мы все принялись мыть полы.
Вымыли так, что нигде не осталось ни одной крошки съедобного.
Путешественник размочил хлеб и долго ворожил над ним: подсыпал то сахару, то борной кислоты, то еще чего-то. Потом велел мне и Вите делать из этого хлеба маленькие шарики. Шарики он насовал во все шкафы и разложил на полу, особенно густо там, где были норки и трещинки.
К утру дохлые тараканы усеяли все полы, будто здесь происходила тараканья битва. Никита сметал их на лопаточку и бросал в печку. Тараканы в огне трещали, а Никита злорадно говорил: "Ага, сволочи!"
Спалив их всех, Никита сказал путешественнику:
- А ты, браток, и вправду есть колдун.
- Считай, как знаешь, - ответил тот ему. - Ежели человек, который у всех учится, есть колдун, значит, и я колдун. А по-моему, нет глупей того человека, будь он даже профессор, который только других учит, а сам ни у кого не учится.
Отец опять предложил ему переночевать. Он ответил не сразу, а когда ответил, то будто не на то, что ему сказал отец:
- Вот молодцы твои еще в коротких штанишках ходят. А им бы пора уже и длинные пошить.
- Пора, - сказал отец, - да все недосуг к портному сходить.
- А материя есть?
- Да и материи нету.
- Н-да... Ну, давай деньги, пойду куплю.
- Да ты меня разорить решил! - воскликнул отец и засмеялся, довольный.
Он принес из кассы две зеленые бумажки и подал путешественнику. Тот велел нам с Витей одеться.
- Пойдем за покупками, - сказал он.
Мы ходили из лавки в лавку, перед нами торговцы развертывали толстые штуки материи, но путешественник покупать не спешил, а смотрел, щупал и говорил нам:
- Приглядывайтесь, чтоб по вкусу было, чтоб не жалеть потом.
Витя выбрал себе материю черную, с рубчиком. Я хотел тоже такую, но Витька презрительно сказал:
- Мал еще.
Конечно, ему было досадно, что мне сошьют длинные штаны тогда же, когда и ему, и он хотел, чтоб его штаны хоть цветом отличались от моих. Я чуть было не заплакал, но путешественник сказал:
- Вот это к твоей фигуре больше пойдет. А? Как считаешь? - и показал мне серую материю, без рубчиков.
Назло Витьке я сказал, что, конечно, серая лучше черной.
Путешественник подмигнул лавочнику, и тот завернул Витькину материю отдельно, а мою отдельно. Я нес свои будущие брюки, вдыхал запах новой материи, и этот запах краски был мне приятнее всех запахов на свете.
Шил нам брюки сам путешественник, вручную. Мы с Витей сидели возле него на низеньких скамеечках и слушали, что он нам говорил о лесах. В наших краях лесов совсем не было, все только степь да степь, а ведь в лесах происходило все, о чем рассказывается в самых интересных сказках. Только он рассказывал не о лесах, не об избушках на курьих ножках, а о медведях, о волках, о птицах и деревьях. Он то куковал кукушкой, то подвывал волком, то изображал, как шумит, подобно морю, сосновый бор.
- А из зверей я всех больше люблю белку, - сказал он. Такая забавная зверушка! Иду раз по лесной тропе, глянул вверх - сидит она на сосне. Прижалась к стволу, уши торчком и смотрит на меня с превеликим любопытством: дескать, что это за зверь двигается на двух лапах? Я остановился и говорю: "Милая, ты меня не бойся, я зла тебе не сделаю. Видишь, я и сам ростом невелик. Лучше сядем вот под этой сосенкой и побеседуем: может, и поймем друг дружку".
И она уже начала было спускаться, но потом раздумала, сиганула, вроде акробата, на другую сосну - и была такова.
- А разве она может говорить по-человечески? - спросил я.
Витька сейчас же фыркнул. Но путешественник сказал:
- Так, как мы, она, конечно, разговаривать не умеет, но сделать лапкой знак какой-нибудь и она, по-моему, смогла бы.
Брюки получились как у взрослых: длинные, с двумя большими карманами и одним маленьким - для часов.
Конечно, часов у нас не было, как не было и надежды иметь их, но кармашками мы еще долго гордились.
За работу путешественник не взял с отца ничего. Он пообедал, надел свою солдатскую шинель и стал прощаться.
- Куда ж ты теперь, милый человек? - спросил отец.
- А все дальше и дальше. Буду идти вперед, пока не приду на то место, откуда вышел.
- Мудрено понять, - грустно сказал отец. - И все пешком?
- Пешком.
- Далеко ли пешком уйдешь! Шаг-то у тебя мелкий.
Путешественник прищурил глаз.
- Ползет как-то муравейка вверх по березе, а я лежу под тем деревом и гляжу на него. Потом отвлекся, глянул туда-сюда, и, когда опять поднял кверху глаза, муравейки уже и видно не стало. Так-то.
- Ты хоть скажи, как звать тебя, - спросил отец.
- Как звать? - Путешественник подумал: - По разному: летом - Филаретом, а зимой - Фомой.
Отец развел руками:
- Ну что ж, раз не хочешь сказать, не буду допытываться.
ИСЧЕЗНОВЕНИЕ НИКИТЫ
И еще один человек остался у меня в памяти на всю жизнь.
Лицо у этого человека было бескровное и рыхлое, будто его вот только сейчас вылепили из известки, даже просохнуть не дали.
Веки без ресниц, глаза как две изюминки, воткнутые в тесто. Ходил он в старой заштопанной шубе и всем жаловался, что его ограбила и выгнала жена с приказчиком. Но о нем говорили, что жену свою он уморил голодом, а приказчика чуть не убил гирей за то, что тот взял у него в лавке полфунта колбасы.
Он мечтал захватить в городе всю колбасную торговлю, однако другой колбасник сумел какими то махинациями разорить, его, и он помешался.
У нас он подсаживался к каждому столу, за которым ели, выклянчивал кусочек. Глядя на него, Никита всегда говорил: "Эх ма! Родила меня мать - не нарадовалась, семь верст бежала - не оглядывалась!"
Однажды поздней ночью полураздетый Никита прибежал к нам в комнату и с испугом сказал:
- Степан Сидорыч, кто-то в дверь ломится.
Все всполошились, зажгли огонь и стали около двери- кто с кочергой, кто с топором. Снаружи несся дребезжащий голос:
- Пусти-и-и! Замерза-а-ю!..
На улице, действительно, было очень холодно. Никита прислушался и с облегчением сказал:
- Да это Хрюков, полоумный!
Дверь открыли, и Хрюков на четвереньках вполз в зал. Он дополз до печки, приподнялся - и вдруг рухнул на пол.
- Помер, - сказал Никита, вглядевшись ему в лицо, и побежал в участок за полицией.
Приехали за Хрюковым только утром. Раздели, осмотрели и увезли в повозке.