Девушки и парни садятся друг против друга, сочиняют забавные куплеты — кто кого перепоет: это игра-песня, кыз-ойнак, или «девичье веселье». У девушек голоса проворней и слова острее; парни потирают ладонью затылки, потеют; подхватив удачное словцо, гомонят зрители, трепещет над толпою звонкий девичий смех.
Точно у беркута, зорок глаз степного человека, но кто, кроме Даля, заметил в наступивших сумерках, как самая бойкая из певиц быстро передала незадачливому молодцу, которого только что отделала всем на потеху, совиное перышко — знак сердечной привязанности? (Совиными и селезневыми перышками украшена бархатная девичья шапка.) Даль не в силах отвести взор — девушка красива: в черных, слегка раскосых глазах — глубина и загадочность степных колодцев; черные брови — птица, распахнувшая узкие, острые крылья.
Даль подходит:
— Как зовут тебя? — спрашивает по-казахски.
— Маулен.
Но Даль не отводит взора. Откуда в этой дикой красавице, в этой степной певице сверкающий острый ум, тонкая музыкальность, высокий поэтический дар? Ей не нанимали гувернанток, ее не держали в модном пансионе, да знает ли она, что такое книга! До семи лет, в зной и стужу, бегала нагишом по аулу, пряталась от зимних буранов, зарываясь в колючую жаркую шерсть или горячую золу; с восьми без страха управлялась с резвым скакуном, ставила на ветру серые юрты, плела уздечки и жевала мареновый корень. Безбрежная степь и безбрежное небо, низкие пристальные звезды и далекие мерцающие огоньки кочевий рождали в ее душе слова и музыку — она пела песни, не ведая, что они прекрасны, просто так пела, легко и свободно, как птица, потому что не умела не петь.
Медленно бродят по рукам похудевшие турсуки, беседа плещет, слабо покачиваясь и часто затихая; иные уже дремлют, отяжелев (в желтом свете костров лица четки, темны и спокойны, будто вырезаны из старого мудрого дерева). Даль смотрит, слушает. «Может быть, другой Суворов, Кант, Гумбольдт сгинули здесь и пропали, сколько окованный дух ни прорывался на простор!» — думает он, глядя на лица людей, сидящих вокруг костра.
Здесь говорят: «Дурной скажет, что ел и пил, а хороший скажет, что увидел». Сколько великих ученых, полководцев, поэтов скрыто до поры в этих людях, то отчаянно-стремительных, то задумчиво-неподвижных? И когда придет их пора? И кто расскажет о них, об их степных дорогах, о дымных кочевых аулах, о девушке Маулен с голосом птицы и птичьими перышками на шапке?..
ОСОБЫЕ ПОРУЧЕНИЯ
Оренбург удобно расположен для собирания слов: Европейская Россия и Сибирь, Урал и казахские степи — все сошлось, сомкнулось в этом краю. Русские с разных концов России — переселенцы (в одном уезде — выходцы из двадцати губерний), а отъедешь три версты — казачья станица с нетронутой, самородной уральской речью (смотрим, конечно, в Далев Словарь: «самородный» — природный).
Но военный губернатор посылает чиновника особых поручений Владимира Ивановича Даля по крепостям Оренбургской линии — не слова записывать. Ему доверено поручение особое — разобраться в «неудовольствии» и «волнениях» уральских казаков. Место неспокойное: шесть десятилетий миновало, а сердца здешнего народа все жжет память о пугачевской вольнице.
…Даль сидит на крыльце есаульского дома, под навесом из тальниковых прутьев — сидит прямо на полу, застланном разноцветным войлочным ковром, и попивает чай с каймаком, густыми уварными сливками с топленого молока.
Перед ним площадь, окруженная белыми глиняными домами с плоскими кровлями (попадаются и деревянные избы с высокими тесовыми крышами); обыватели лениво расположились на завалинках и вдоль заборов, прячутся в тени; только мальчики, не страшась солнцепека, играют в «альчи» — так именуют здесь бабки. Из-за высокого забора слышится негромкая песня. «Хороша наша деревня», — заводит молодой казак даже не весело, а словно безразлично:
«Это правда, это правда, это правда все была», — подхватывают там, за высоким забором другие молодые голоса. Даль улыбается, песня кажется ему веселой.
А правда была такая: власти вот уже три десятилетия пытаются покончить с казачьим особенным укладом жизни и службы — хотят отменить «наемку», то есть вызов в походы охотников, хотят всех служивых одеть в одинаковую форму; уральцы же упираются — если общая форма и без «наемки», общая служба, так это все равно, что регулярное войско, а они не солдаты, они — казаки. В станицах закрывают старообрядческие часовни и скиты, власти требуют от казаков строгого исполнения обрядов православной церкви. В раскольничьей пословице говорится: «Не та вера правее, которая мучит, а та, которую мучат». Детей тайно перекрещивают, молодых перевенчивают по-своему, живут не по указке назначенных начальством попов, а по благословению родительскому, роль мученическая придает старой вере особую силу. «Неудовольствие» тлеет в казачестве, грозит обернуться «волнением», любой повод может вздуть пламя.
Казакам нравится губернаторский чиновник особых поручений — господин рассудительный, приходит с добром, при решении дел выказывает себя человеком беспристрастным и справедливым.
Один здешний служивый поучал Даля, когда тот впервые собирался в объезд казачьих крепостей и станиц: уральцев-де надо сечь из десяти семерых, иначе толку не добьешься. Даль сокрушенно качает головой: послушайся этакого советчика — впрямь из-за мелочи какой-нибудь вызовешь бунт.
Он сидит на мягком войлоке, пьет чай с каймаком, вполуха внимает озорной песне.
Долго ли было до пожара, а вот он, Даль, опять все сгладил да уладил миром: «Худое молчанье лучше доброго ворчанья».
Даль потягивает не спеша крепкий сладкий чай с густыми сливками, смотрит на пустую площадь, на сонных людей, покойно развалившихся в тени навесов и заборов, на мальчиков, бросающих бабки среди пыльной улицы, заросшей по сторонам, ближе к ряду домов, невысокой, редкой травой, — но что-то его томит, тревожит, в веселой песне, вдруг чудится ему, таятся насмешка и угроза, в памяти царапаются иные пословицы. «Долго молчали, да звонко заговорили…»
Владимир Иванович посылает знакомым шутливую картинку: лист бумаги рассекает прямой чертой пополам, сверху надписывает: «Небо», снизу: «Земля» — «вот вам вид нашей природы…» В письмах сообщает радостно: «Лето провел в степи, сделал верхом я 1500 верст»; и еще: «Живу опять на кочевье, где так хорошо, так хорошо, что не расстался бы…» Простор!..
Но степь не земля и небо, разделенные линией горизонта: под просторным небом на просторной земле живут люди — кочуют аулы, кони скачут, несут на себе неутомимых наездников и смуглых женщин, которые в седле не отстают от мужчин. Люди здесь долго смотрят на звезды, угадывая, сулит ли удачу завтрашний день; здесь товарищи подают друг другу сразу обо руки; здесь говорят: «Джигит — брат джигиту». II еще: «Если нечем угощать гостя, угости его хорошей беседой». Здесь говорят также: «Гость сидит мало, да замечает много».