Перелистаем Далеву повесть, пусть даже не подряд перелистаем — через пять, через десять страниц, и этого довольно, чтобы многое увидеть в той Руси, с которой знакомит соотечественников Даль, чтобы вместе с ним вздохнуть о непростой судьбе ее.
…Ребенка-сироту беззаконно записали в крепостные; крепостного мальчишку «по закону» секут вместо провинившегося барчонка. Юношу беззаконно забрили в солдаты (когда везли в город, «как водится, хотели набить на ногу колодку»); солдату «по закону» всякий говорит «ты», а он стоит навытяжку, не смея развести рук, и приговаривает за каждым третьим словом «ваше высокоблагородие». Закон «милостив»: четыре года ходят бумаги по присутствиям, пока солдат получает отставку, как неправильно записанный на службу. Он достает место домашнего учителя в помещичьей семье, где все «любители верховой езды»: сынок ездит верхом на кучере, а дочка на дворовой девке. Наконец, герой повести с превеликими лишениями заканчивает Медико-хирургическую академию и становится уездным лекарем: «Я мечтал принести столько пользы человечеству, а вместо этого сидел теперь над срочными донесениями всех родов и сводил всеми неправдами концы, отписывался и огрызался, как мог, на придирки, замечания и выговоры; на важные донесения свои по разным предмета?.! требующим немедленных и самых деятельных мер, не получал вовсе ответов, а по пустым, которые не стоили и полулиста бумаги, заводились огромные дела и нескончаемая переписка…»
Глава о том, как человеку мешают приносить пользу людям («общее благо»), называется «От плохого расположения духа до хорошего». Название насмешливое: «хорошее» расположение духа приходит к герою при мысли, что не ему одному, что за малым исключением всем и всюду плохо.
Далевы «живые картины» не гора с горой — они «сходятся»: они объединены мыслью и чувством наблюдающего их героя, мыслью и чувством наблюдавшего их автора; они «сходятся», потому что каждая «живая картина» сходится с живой жизнью…
Рассказ-картина про уездного землемера, который ездит по деревням на пятнадцати подводах («что проездом соберет — муки, крупы да овса, так и складывает на подводы»): «Пьяный землемер наставил межевых столбов и вкривь и вкось и отрезал не только мельницу, но и половину дворов одной деревни; а как столбы землемера неприкосновенны… то тяжба возобновилась и пошла по наследству с поколения на поколение».
Рассказ про уездного оспопрививателя — он созывает в деревнях баб с ребятами, раскладывает по столам ножи и бинты, тяжело вздыхает об участи малых детишек, «которых велено резать ланцетом», и соглашается уехать, если соберут ему по гривне с дому.
Рассказ про генеральский осмотр военного лазарета: доктор навытяжку, больные возле кроватей, «не по болезням, а под ранжир» (за сутки было не велено ложиться, чтобы постелей не помяли), трудных, которые не могут «прифрунтиться», вывели вон, в корчму либо в баню, чтоб на глаза не попадались.
Рассказ про то, как три года подряд за восемь тысяч освобождали от военной службы очередника — ходатаи «подмазал везде, где было можно: инспектору врачебной управы отдал сам из рук в руки и с глазу на глаз; прокурору через одного из присяжных, который по этим делам употреблялся; военному приемщику через унтера его, и, кажется, все ладно».
Рассказ про помещика, «скупившего до двухсот мертвых душ, т. е. таких, которые значились налицо но последней народной переписи…» — да, да, можно и не продолжать: исследователи спорили, чей сюжет — Гоголя или Даля…
В «живых картинах» — живых! — Даль знакомил русских с Русью тридцатых и сороковых годов девятнадцатого столетия, в которой он человек бывалый…
«Русского человека он знает, как свой карман, как свои пять пальцев, — пишет, разбирая сочинения Даля, младший его современник Иван Сергеевич Тургенев (впрочем, и Гоголь — младший, на восемь лет моложе; по Гоголь — начало, Даль и Тургенев — оба за ним идут). Тургенева манит в рассказах и повестях Даля сочувствие к народу, наблюдательность автора, верная и быстрая память — он «проникнулся весь сущностью своего народа, его языком, его бытом»…
«ДА ТЫ, ПРИЯТЕЛЬ, НЕ РОСТОВСКИЙ?»
Уже знаем, что одно слово в разных местах порой имеет разный смысл. Знаем также, что одно понятие в разных местах обозначается порой разным словом. Но одно и тоже слово в разных местах еще и произносится по-разному.
Уже слышали пословицу: «Что город, то норов». Но у нее есть вторая половина: «Что двор, то говор». Придумал народ и вовсе шутливую пословицу: «Свой язык, своя и говоря».
Даль мог бы, наверно, начертить и закрасить в разные цвета свою карту земли Русской, закрасить не по рельефу местности, не по делению на губернии и, уезды — по различиям в языке.
Он изучает эти самые «говóри», точнее — гóворы русского языка; но чтобы изучать, надо особый чуткий слух иметь на русскую речь — иначе как приметишь, уловишь, выберешь подчас едва заметные различия в произношении.
…В Череповце говорят: менные дзеньги вместо медные деньги, що вместо что; в после гласной изменяют в у: пиуо, пиуцо вместо пиво, пивцо; здесь говорят: хочу исть (и вместо е). «Уезд этот, — прибавляет Даль, — разделяется Шексной пополам: по нагорной стороне /кители бойчее, виднее и наречие их почище; на лесной и болотной стороне жители вялы, невидны и более искажают язык».
«В Волочке говорят: мы знаема, делаема — а вместо ъ; принесай, унесай вместо принеси, унеси; мужские имена оканчивают на гласную, а женские на ъ и ь: Аедотъ, Улъян(ъ), Степух(ъ), Анюх(ъ)».
«Вот говор в Нижнедевицке: «Здарова, дядя Алдоха! Що, ай пашеницу вазил у город? — А то що ж? — Ну а пачаму атдавал? — Па дисяти с двугривянным…»
«По Ветлуге лесники говорят особым напевом, протягивая и расставляя иные слоги, с повышением голоса: «зада-ай корму лошадьми-и…»
Мы читаем обстоятельнейшую статью Даля «О наречиях русского языка» (теперь считается, что наречие в отличие от говора распространено на обширной площади; по Далю же, говор — и «местное устное наречие», и вообще «произношение, выговор, помолвка»).
В основу разделения наречий Даль кладет «высокую» и «низкую» речь, или, попросту, «аканье» и «оканье».
В Москве говорят высокою речью, то есть любят звук а и заменяют им о, если на о нет ударения. Здесь произносят: харашо, гаварить, талкавать; окончания ого, его, превращаются в ова, ева — большова, синева.
От Москвы на восток начинают «окать»; возле Владимира слышится уже стокан, торокан; влезают в слова и лишние о — Володимир. «Москвич владеет и балагурит, а владимирец володает и бологурит», — шутит Даль.
От Москвы на запад усиливается «аканье»: пабягу, пятух.
От Москвы к северу складывается говор новгородский: он ближе к восточному, но имеет и свои особенности.
От Москвы на юг разливается наречие рязанское; в нем, как и в западных, — «аканье», даже взамен е — а да я: та бе, яму.
Это одно только разделение — по высокому и низкому говору, по «аканью» и «оканью» — разделение самое общее, самое простое. Наблюдательный же человек схватывает на слух еще великое множество особенностей, черточек, ноток русского произношения.
В одном месте «цокают»: цай, целовек (вместо чай, человек).
В другом наоборот — «чвакают»: курича, купеч (вместо курица, купец).