Посреди комнаты сидит на простом табурете Пирогов, дымит дешевой сигаркой. Рассказывает: возвратившись с кавказского театра войны, поспешил доложить министру о первых опытах применения наркоза на поле сражения; вместо благодарности получил разнос — не в том мундире на доклад явился.
Лицо у Пирогова желтое, нездоровое, глубокие морщины на лбу, вокруг глаз — он устал. Добро бы от работы: на каждом шагу приходится воевать с беспощадным равнодушием, воровством, высокомерным невежеством. Великого хирурга оттесняют от больных, которым необходима его помощь, преследуют начальственными взысканиями, травят в продажных газетах.
Даль обнимает друга:
— У нас всякое доброе дело требует богатырства. Это Гоголь говорит. Станет невтерпеж — приезжай. Буду ждать.
Пирогов вдруг вскакивает на ноги, суёт в карман сюртука недокуренную, потухшую сигарку:
— Некогда, Даль, некогда. Холера. Сотни трупов. Множество интереснейших наблюдений. Останусь жив — кончу книгу о холере, пришлю.
Страшная болезнь надолго задержалась в России — то затихнет, то опять наберет губительную свою силу.
По дороге экипаж Даля часто обгоняет черные похоронные дроги. На первой же станции встречают кибитку — жандармский офицер везет какого-то несчастного в ссылку. Даль любопытствует — за что. Жандарм бодро рапортует:
— В точности не могу доложить вашему превосходительству, но, кажется, худо отозвался насчет холеры…
«Времена шатки, береги шапки… Я теперь уже печатать ничего не стану, покуда не изменятся обстоятельства», — пишет Даль приятелю. Через год-другой, успокоясь, он снова начнет печататься, но пока: «У меня лежит до сотни повестушек, но пусть гниют. Спокойно спать: и не соблазняйте… Времена шатки, береги шапки».
Восемью годами раньше, едва появившись в Петербурге, Даль почувствовал столичную духоту, мечтал: «Я бы желал жить подальше отсюда — на Волге, на Украине или хотя бы в Москве…» На Украйне он родился, в Москве окончит свои дни. Летом 1849 года Владимир Иванович Даль отправляется на Волгу.
ПОСЛОВИЦА НЕДАРОМ МОЛВИТСЯ
ЯРМАРКА
одним словом, мы с Далем на знаменитой нижегородской ярмарке, в плотной и жаркой толпе. Где все движутся, но каждый идет куда ему надо, где толкают друг друга, обгоняют, останавливают, пересекают один другому дорогу, кружат, попадают не туда, возвращаются на прежнее место;. Где смешались, закрутились несущейся каруселью армяки, поддевки, мундиры, кафтаны, сермяги, сарафаны, накидки, пестрые шали, платки, картузы, шляпы прямые, и бурлацкие — с круглым верхом, и ямские — приплюснутые, с загнутыми круто полями, и красные колпаки шутов. Где черные черкески с газырями и курчавые папахи кавказцев, шелковые халаты и золотые тюбетейки казанских татар, желтые рубахи цыган, белые чалмы восточных купцов, похожие на огромные кочаны. Где голоса, слова, разноязычные крики смешались, торгуются, спрашивают совета, ссорятся, спорят — одновременно. Купцы нахваливают товар; услужливо, с прелюбезнейшими, галантерейными словечками, мечутся вдоль полок ловкие приказчики; им помогают (однако держась степеннее) хозяйские сынки, старший — «братан» и младший «брательник», оба с припухшими глазами и помятыми лицами; мальчики у дверей лавок зазывают покупателей. Бойкие лоточники сыплют прибаутками; «Вот сбитень, вот горячий: пьет приказный, пьет подьячий», а рядом пирожник заворачивает эдакую штуку, что диву даешься: «Подь-дойди — эх, вкус французский, гусь заморский, баранинка низовая, мучка сортовая». «Воздушный цирюльник» за три копейки на ходу и бреет и стрижет: «Постричь, поголить, ус поправить, молодцом поставить». Цыганки хватают проходящих за руку. «Дай погадаю», — требуют гортанными голосами. А над толпою, над площадью стоят на деревянных неструганых балконах раешники в расшитых рубахах с яркими заплатами-ластовицами под мышками, стоят гимнасты, обтянутые желтыми в черную клетку трико, танцовщицы в розовых юбочках-пачках — стоят и, перекрывая нескончаемый гул, дудят в золотые трубы, трещат трещотками, колотят в огромные барабаны, по круглому корпусу которых намалеваны красные и желтые треугольники, звенят сверкающими, как солнце, медными тарелками: «Спешите! Спешите! Замечательное представление!..»
В каменных корпусах гостиного двора торгуют сразу две с половиной тысячи лавок, а вокруг жмутся друг к другу еще многие тысячи деревянных строений, сбитых основательно и наскоро сколоченных, — лавки, лавчонки, склады, сараи. В Железных рядах продают до четырех миллионов пудов уральского железа, на Хлебной пристани выгружают шестьсот тысяч четвертей хлеба, от Гребневских песков тянет с барж крепким рыбным запахом, близ пристани Сибирской высятся под навесами стены чайных цибиков (чай — товар дорогой, его везут из далекой Кяхты до Перми на лошадях, а из Перми на судах по Каме и Волге; торговцы-«чайники» ставят на столы свежезаваренный чай разных сортов, покупатели идут вдоль столов, прихлебывают из чашек и после каждой пробы споласкивают рот холодной водой, чтобы не утерять вкус). Персиане и бухарцы неподвижны и зорки, кавказцы горячи и шумливы: с востока доставляют на ярмарку каракуль и шемаханские шелка, кофе и корицу, синюю краску индиго и красную марену, дорогое сандаловое дерево. А кругом наше, российское — меха лисьи, бобровые, куньи, холсты «разной доброты», шапки, чулки, валенки, рукавицы (из села Богородского — рукавицы кожаные, привозят на ярмарку сразу полмиллиона пар), кожи из губерний Владимирской, Симбирской, Казанской, Вятской, Костромской, также из Нижегородской, где производятся в Арзамасе, Выездной слободе, в деревне Тубанаевке и окрестных селениях Васильсурского уезда; золотые скирды мочалы сияют на солнце, словно поставленные прямо на землю соборные купола; конский волос переливается черными струями — гривы продают пудами, хвосты поштучно. Новые телеги пахнут дегтем, упирается в небо частый лес оглобель. Сундуки, сибирские и павловские, простые и окованные, одноцветные, темные, и расписные тянутся рядами, как дома в городе, образуя улицы и переулки, — привозят сюда двести тысяч сундуков; особый спрос на макарьевские: шесть сундуков разной величины вкладываются один в другой…
Идет по ярмарке нижегородский чиновник Владимир Иванович Даль, приходит он сюда, на ярмарку, не продавать, не покупать, разве что опустит в карман кубик черного китайского чаю, приглядит шейный платочек кисейный да серебряное колечко с бирюзой — потешить дочек или задержится возле коробейника — офени — и со знанием дела отберет для себя лист-другой лубочных картинок.
На семистах тысячах квадратных саженей — в смешении людей и говоров, в бесконечных разговорах, спорах, возгласах, крике, кличе, в прибаутках, присказках, байках, в непрерывной круговерти вещей, одежд, красок — в буйном кипении жизни — на этих семистах тысячах квадратных саженей лежит перед Далем как бы оживший вдруг его словарь. Нужно только расчленить шум толпы, слитный гомон торговых рядов, разъединить на слова симбирские, владимирские, костромские, ухватить новые имена давно известных предметов — и оттого сам предмет нежданно увидеть по-новому. «На рынке пословицы не купишь» — такая пословица, но надо услышать, запомнить к слову сказанную пословицу: «Пословица недаром молвится». Надо потолкаться в трактире, где заключают сделки, послушать, как торгуются купцы — «делают подходцы», каждый норовит «обуть» (обмануть, надуть) другого. Надо схватить частоговорки лоточников и бойкие зазывы лавочников. Надо заглянуть в дощатый балаган, когда алым пламенем взметнется занавес, и насладиться потешными байками раешников («А вот господин чиновник. Служит в винном департаменте, построил себе дом на каменном фундаменте»). Надо приметить мужика-скомороха, того, что бродит по ярмарке с волынкою из цельной телячьей шкуры, веселит народ, свистя всеми птичьими посвистами и разговаривая один за троих, — приметить и узнать от него, что на медяки, собранные в дурацкий колпак, он содержит семью, из них же оброк платит, «и деньги в подать, и хлеб в брюхо» — опять же поговорка.